Грэм Джойс - Курение мака Страница 4

– Ты беременна?

– Не смеши меня. Дашь или нет? Папа, мне позарез нужно.

– Чарли, что с тобой, черт побери?

– Дашь, папа? Дашь или нет?

Никому не позволено вести себя таким образом. Ни единого слова о себе – просто дай денег.

– Дам.

В трубке послышался вздох.

– Спасибо. Я в Лондоне. Запиши адрес. Чек пошлешь по почте.

Это я как-то не понял.

– Заедешь домой, заберешь деньги.

– У меня нет времени, папа.

– Для чего они тебе?

– Ты пошлешь чек или как?

– Нет. Приезжай. В любом случае так будет быстрее.

Тогда она разозлилась:

– Все у тебя непросто, папа.

– Быть отцом, Шарлотта, не простое дело. Она повесила трубку. Разговор закончился. Шейле я об этом звонке не сказал, Мику тоже.

У меня было такое тягучее чувство, что, может, Чарли не попала бы в тюрьму, если бы я тогда выписал чек и отослал его по почте. Но я не мог этого сделать. Не мог, потому что меня сжигали тревога, боль и печаль и я хотел использовать ее нужду в тех деньгах как рычаг, чтобы вернуть ее себе, в свою жизнь.

Тем временем в желтом электрическом свете пивной Мик помахивал ладонью перед моим лицом, пытаясь вывести меня из раздумья. Он пригнулся и устремил на меня один из тех проницательных взглядов, которые достают до самого дна души.

– Тебе понадобится помощь, – провозгласил он. – Я тебе помогу.

– Что?

– Что слышал.

И хотя мне казалось, что я уже дошел до крайней точки отчаяния, в этот миг мое сердце дрогнуло и пошло вглубь, как получивший пробоину «Титаник».

4

– Значит, едешь, – сказал Фил.

– Еду.

Фил – мой сын – имел обыкновение провозглашать очевидные истины всякий раз, когда чувствовал себя не в своей тарелке. А в моем присутствии он частенько чувствовал себя не в своей тарелке. Я подумал, что перед вылетом в Чиангмай должен ввести его в курс событий. Мы не были близки, Фил и я. Вот с Чарли мы были близки, особенно до ссоры. Я всегда чувствовал, что Фил молчаливо меня не одобряет; а он знал, что я думаю про его образ жизни.

Он жил в доме послевоенной постройки на окраине Ноттингема, примерно в часе езды от нас. Мы с Шейлой виделись с ним пару раз в год, чаще всего на Рождество, когда он выполнял свой сыновий долг, нанося нам визит. Он всегда приносил рождественские подарки, свидетельствующие о его крайней скаредности: пакетик фиников для Шейлы, пластмассовый нож для бумаги с ручкой в виде рыбки – мне. В прошлом году он принес зубную щетку для Чарли, и, когда я сказал ему, что его сестра не приедет на праздник, он забрал подарок из-под елки, чтобы увезти домой.

– Забрать твое пальто?

– Нет, я не раздеваясь, – отказался я. У него дома было холодно.

Мы прошли через унылую гостиную с двумя креслами перед затухшим камином.

Дюжина пластиковых стульев, поставленных в ряд, спинками касались стены. Окна закрывали ядовито-зеленые занавески. Над каминной полкой бросалось в глаза дубовое распятие. Мы присели. Жесткая старая кожа моего кресла скрипнула.

– Ну, – сказал Фил. – Вот и мы.

В логике ему отказать трудно. Вот и мы. В его холодном доме. Может, мне не следовало приезжать?

– Ты не собираешься предложить мне промочить горло? – спросил я несколько язвительно. – Это же правило гостеприимства. Где твои манеры? Предложить чашку чаю, например. Ты, конечно, не забыл про манеры? Я прав?

– Извини, отец, – ответил Фил, вскочив с места. Почему он не может называть меня папой, как в детстве? – Чай есть, молока нет. Хочешь, я выйду куплю?

– Обойдусь без молока, – ответил я. Я не хотел чаю, я хотел только, чтобы он вел себя пристойно. Он пошел на кухню ставить чайник, и я последовал за ним.

Фил работал лаборантом с тех самых пор, как окончил университет. Сейчас он занимался исследованиями образцов кожи человеческих задниц; во всяком случае, так он мне сказал. Будучи тремя годами старше Чарли, Фил изучал биологию в Даремском университете и вот во время занятий биотоксинами увлекся идеями христианского фундаментализма.

У меня в голове не укладывается, как это ученый может заявить такое: я верю в то, что каждое слово Библии – непреложная истина? В спорах с ним я ничего не добился и давно выдохся в поисках доводов. Одетый в свою униформу – белая рубашка, черные брюки, лоснящиеся на коленях, и черные лакированные туфли, – он стоял спиной ко мне, когда закипел чайник. Я глядел на него и думал про них обоих – про Чарли с ее опиумом и про Фила с его христианством – и, прости меня господи, не мог решить с уверенностью, чья беда горше.

Он заварил нам чай одним пакетиком на две кружки, да еще и отжал его ложкой. Я бросил себе в кружку второй.

– Просто для вкуса, – сказал я.

Он развел руками на мою расточительность и отвернулся.

В гостиной, под мрачным распятием, я рассказал ему, что случилось с его сестрой. Он сидел положив руки на колени, подавшись вперед и слегка наклонив голову, всем своим видом показывая: «Я весь внимание». Когда я сообщал ему подробности, он подносил пальцы к носу и лицо у него принимало выражение глубокого раздумья. Я хотел услышать, что он думает обо всей этой истории, но прошло несколько минут, прежде чем он поделился со мной своим мнением:

– Итак, она ввергнута в темницу.

– Это все, что ты можешь сказать?

Он откинулся на стуле и начал излагать все то, что только что услышал от меня, точь-в-точь как судья при оглашении приговора в Королевском суде:

– Кто-то приучил Чарли к наркотикам; сначала она думала, что это пустяки, безобидное удовольствие, но все глубже и глубже впадала в губительную зависимость. Она отправилась в далекую поездку и, вероятно нуждаясь в деньгах для удовлетворения своей привычки, согласилась доставить партию наркотиков, поймана и теперь томится в тюрьме.

– Об этом я тебе и толкую!

Он сочувственно уставился на меня:

– Да.

Я взглянул на дубовый крест над каминной полкой, и мне захотелось снять его со стены и треснуть им хорошенько родного сына. Чего же я от него ждал? И тут я понял, зачем нахожусь здесь. С моей стороны это было отчаянной и бесплодной попыткой воссоздания моей разрушенной семьи.

– И ты летишь в Таиланд, чтобы повидаться с ней? Потом он заговорил о себе. О том, как много времени отнимают у него дела церкви. В свои двадцать пять он был там старостой. О том, как много людей зависят от него. О том, что его дом – место «восхваления Господа». О том, что если бы даже ему удалось выкроить время…

– Постой, постой, – сказал я. – Из всех тех, кто мог бы быть мне полезен в поездке в эту восточную глушь, ты занимаешь последнее место в списке, сынок.

Ему удалось выразить на лице облегчение и оскорбленное достоинство одновременно. Затем он воздел палец к потолку.

– Давай завершим день с пользой, – предложил он. – Давай помолимся за Шарлотту.

Он сложил руки, закрыл глаза, потупил голову и начал:

– О Господи…

Но тут я его остановил:

– Не валяй дурака, Фил. Я ведь твой отец. Отец, а не церковный придурок, ушибленный Евангелием. Понятно?

Он покраснел.

– Послушай, – сказал я на этот раз мягче. – Послушай, я пришел, чтобы ввести тебя в курс дела. Мне ничего от тебя не нужно. Мне не нужно, чтобы ты вместе со мной отправлялся в Азию. Мне не нужно, чтобы ты оставлял свою паству и спасал сестру. Мне не нужны твои молитвы. Просто я подумал, что ты, может быть, захочешь узнать, что творится в твоей семье. – В моих словах вновь почувствовалось раздражение. – Просто я так думал.

– Конечно, я хочу знать, – сказал он. – Я беспокоюсь за всех вас.

– Приятно слышать, Фил. – Но ирония имела обыкновение отскакивать от его брони.

Я чувствовал себя усталым, не к месту и собирался уйти. Фил стал почти чужим, помощи от него было не дождаться. Для него были важны дела Господни, а семья воспринималась как помеха на избранном пути.

Поднявшись с кресла, я сказал, что ухожу, и протянул руку на прощание… Помню, он обнимал меня, пока ему не исполнилось двенадцать.

– Но ты даже не притронулся к чаю! – запротестовал он.

– Нет.

– Эх, пропала заварка! – сказал Фил.

5

Мик Уильямс сказал, что заглянет ко мне домой во вторник, перед викториной. Он еле протиснулся в мою крохотную квартирку, сметая дверью с порога рекламные проспекты. В руках у него было два пластиковых пакета с переспелыми бананами, треснувшими дынями, помятыми киви и авокадо. Оглядевшись, он выдохнул: – Господи помилуй!

Пожалуй, такой закоренелый холостяк, как Мик, имел основания считать свою жизнь обустроенной куда лучше, чем это пока удавалось мне.

Несмотря на внешнюю грубость, он был довольно щепетилен, придавал значение бытовым мелочам и, попав ко мне в дом, придирчиво огляделся по сторонам. Смотреть, по правде, было не на что. На полу – ковер, на окне – назойливые пестрые занавески, те, что повесила Шейла. Вот и все. У меня даже стульев не было – сидеть можно и на кровати.