Тимур Кибиров - Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви Страница 4

Мой край Вознесенский,

Леса и поля,

Родные просторы,

Родная земля!

Взгляни, чужеземец,

Взгляни и признай:

Не видел ты краше

Чем русский наш край!

Эту самую песню, между прочим, пела на конкурсе районной художественной самодеятельности тогда еще совсем молодая Маргарита Сергеевна Сапрыкина, в сарафане и кокошнике, пела замечательно, с душой, – но победить, к сожалению, так и не смогла, заняла только третье место, на что ужасно обиделась и рассердилась и демонстративно отказалась участвовать в заключительном концерте; сидела в зале, насмешливо фыркала и отпускала ядовитые реплики, так что дружинникам даже пришлось ее приструнить.

Здравомыслящий чужеземец вряд ли, конечно, согласится, что ничего краше Вознесенского района не может быть, но, если только он не ослеплен русофобией, наверняка охотно признает, что местность, где расположена наша деревня, действительно очень красива. Дурак Миколайчук, чем печатать бесчисленные портреты А. М. Вознесенского и других орденоносных земляков, поместил бы лучше фотографии тех самых лесов и полей и родных просторов. Или хотя бы репродукцию полотна «Крестьянская свадьба в Ильине» кисти уроженца Скотопригоньевска художника Алексея Ефимцева, – не то чтоб это был уж такой шедевр, но все-таки.

А на странице 43 воспроизведена, между прочим, карта Скотопригоньевского уезда, рисованная в 17.. году управляющим имением князя Бунчук-Бранчковского ученым немцем Карлом Шварцкопфом и хранящаяся нынче в краеведческом музее; и там на месте нынешней Коммуны написано Koltuny, так что, может быть, первоначально никакой сказочности в названии нашей деревни и не было, и она вполне могла встать в один ряд с селом Горюхиным и Неурожайкой тож.

Малые Колдуны и впрямь были невелики – где-то полтора десятка домов, вытянувшихся между проселочной дорогой и речкой Медведкой (тоже странное название). За проселком простирались почти до горизонта поля – некогда колхозные, а ныне непонятно чьи, заброшенные и зарастающие уже и кустарником. А сразу за узкой, как ручей, но в некоторых местах довольно глубокой речкой взбирался на пологие холмы лес – смешавший, как Лада, многое множество пород, но тем не менее (опять-таки как наша дворняжка) красивый и здоровый. Некоторые части его были, впрочем, и вполне чистопородными – темный мрачноватый ельник на самом верху, и пресветлый и радостный, как сто один далматинец, березняк у кладбища, а уже на выходе – мое любимое, мое родное, мое дружное и многочисленное семейство сосен и сосеночек, поэтически прозываемое Девичьим борком.

Правда последние четыре десятилетия, помимо этого названия, укоренилось и другое, довольно противное – Сраный лес – из-за того что поселяне, возвращающиеся на электричке из Москвы или Вознесенска, только здесь впервые за полтора часа пешего хода с тяжкой поклажей (это после долгой и муторной езды в набитом вагоне) оказывались наконец в местах, пригодных для отправления естественных больших нужд.

Но к ляду весь этот неуместный натурализм, лучше скажем о своем излюбленном дереве словами китайского мудреца Вэнь Чжэньхэня (1585–1645), который в книге «Чан у чжи» («О вещах, радующих взор») пишет: «Древние называли сосну в паре с кипарисом, однако же первой среди деревьев благородных и ценных следует поставить сосну… Кора ее – как чешуя дракона, а в ее кроне поет ветер, словно волны накатываются на берег. К чему тогда уходить на горные вершины или берег седого моря?» Действительно – к чему?

А в самой деревне странника поражал своими невероятными размерами старый тополь у колодца, как мне доводилось уже писать – высотою почти до звезды. Когда-то их было два таких вековых исполина, но в одного из братьев однажды ударила молния и, несмотря на бушующий ливень, он сгорел почти до земли – но это было так давно, что Александра Егоровна и не знает, действительно ли она помнит эту ужасающую грозу, или это потом по рассказам старших она себе навообразила пылающее в ночи прекрасное и страшное дерево.

Единственным каменным, в смысле кирпичным, строением в Колдунах был дом Егора Богучарова, где и родилась Александра Егоровна; потом там располагалось правление, потом клуб, а в брежневские годы – магазин. Завмагом там довольно долго проработала Маргарита Сергеевна, пока однажды ревизоры-инкогнито не поймали ее на каких-то жульничествах. Свергнутая королева Марго, как ее льстиво называли окрестные пьяницы и алкоголики, была даже заключена под стражу, но вскоре выпущена – то ли, как она утверждала, «за отсутствием состава преступления», то ли, как поговаривали, откупилась, доподлинно никому неизвестно, но с тех пор Сапрыкину стали, естественно, называть в деревне Тюремщицей – правда, только за глаза, уж очень крут был Маргаритин нрав, лих язык, а рука тяжеленька и скора на расправу.

После этих неприятностей труды и дни Маргариты Сергеевны посвящены были исключительно частному сектору – приусадебному участку, где успехов она добилась невероятных, прямо-таки мичуринских, мясомолочному производству, ну и, конечно, самогоноварению – почти что в промышленных масштабах. Надо отдать ей должное, тут она ни капельки не жульничала – питье было крепчайшим и почище любой казенной водки, ничего не скажешь, что молодец, то молодец.

Да она и сама была еще вполне ничего себе, за собой следила, накручивалась на бигуди, даже и не скажешь что бабе под шестьдесят, высокая, дородная, груди – во! ну и зад и, как пишет Бунин, «все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово» тоже – ого-го! В общем, воплощала и олицетворяла собой Жориково бессмысленное восклицание – «едрён-батон!».

Неудивительно, что дурачок Жора, когда впервые увидал этот торчащий над грядками величественный зад, не ведая, какой опасности подвергается, даже решил приударить и спел ей хулиганскую песню:

Какие у вас ляжки,

Какие буфера!

Давайте с вами ляжем

Часа на полтора!

Ой, что было! Вспоминать страшно.

Жорик, впрочем, случая этого нисколько не смущается; когда ему напоминают о позорном бегстве через всю деревню под градом пинков и тумаков, он только ухмыляется и говорит, как Яшка-Цыган из «Неуловимых»: «Кобылка хотя необъезженная, да видать чистых кровей!» Он и посейчас продолжает иногда строить Маргарите куры, но из безопасного далека – то споет: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже!», то сладким фальшивым голоском зазывает из-за забора: «Ритуси-и-к! Риточка Сергевна-а-а!»

– Я те дам Ритусик, черт пьяный!

– Госпожа Сапрыкина-а-а!

– Да что ж ты пристал-то, ну что ж тебе надо, гад ты такой?!

– Скажи «Аврора-а-а»!

– Чего?!

– Аврора!

Изумленная Сапрыкина на пару секунд немеет.

– Рио-Рита, ну скажи, пожалуйста, «Аврора!»

– Да на кой… Ну Аврора.

– Снимай трусы без разговора!!! – радостно выпаливает Жорик и уносится прочь, визжа от восторга.

Сапрыкина давно уже была женщина (язык все-таки не поворачивается назвать ее старухой) одинокая. Разведенкой ее тоже называть не хочется – коннотации у этого слова больно непристойные и обидные, а Маргарита Сергеевна ни в чем таком замечена не была, она и мужика-то своего прогнала не столько за то, что пил и бездельничал на ее трудовые и нетрудовые доходы, сколько по подозрению в супружеской измене. Старшую, непокорную дочь она тоже разогнала и уже много лет не общается с ней, а вот младший, почтительный сынок, рыбачащий где-то в Приморском крае, – истинное материнское утешение: и денег шлет, и подарки дорогие делает, и приезжает – с Дальнего-то Востока! – чуть не каждый год! Жена только у него, конечно, дура и урод, глаза б не видели! ну так ей вполне хватило одного отпуска у свекрови. Больше она сюда ни ногой!

Ну вот, как я, кажется, уже говорил, с осени до поздней весны в Колдунах оставались только эти три жителя – Егоровна, Тюремщица и, последние две зимы, Жора.

Да и летом из коренных-то деревенских много ли приезжало? Раз-два да обчелся. Ну Тупицыны, ну Быки, ну Харчевниковы… Ну Аркадий Петрович – хоть и не наш родом, но уж так давно живет… А кто еще? Всё. Ну да, всё. Кто померли, кто переехали в город, или еще куда, кто продали родную избу городским дачникам, в общем, не деревня, а коттеджный какой-то поселок. Не элитный, конечно.

Да вот еще, совсем забыл, воду из колодца использовали только для полива и стирки, на вкус она давно стала какой-то противной, да и санэпидемстанция еще в 87-м предупредила – плохая вода. За чистой и вкусной водой надо было идти к лесному роднику – довольно далеко, с ведрами-то умаешься. Приходилось Егоровне нанимать бесстыжего Жору – то за бутылочку, то за считанные пенсионные рублики. А куда денешься? У него же, нахала, что ни попросишь – один ответ: «Литр! Литр и ни грамма меньше! Клянусь честью, мадмазель!». Где только набрался обезьянства этого, шалапут.

Литр не литр, а грамм сто пятьдесят («сто п́ездесят» как говорил Жора) вынь да положь! Слава богу, Егоровне двухведерного пластмассового бидона хватало надолго, ну а колодезную воду она пока еще и сама могла наносить, потихонечку, по полведра.