Альберт Лиханов - Каждый год, в сентябре… Страница 4

Стол убрали, Леночка помогла ей унести на кухню грязные тарелки, все расселись в кресла.

– Ну что ж, Анна Павловна? – спросил Сережа. – Начнем? Вам помочь? Не ругайтесь, я знаю, – засмеялся он, – вы сами, всегда сами, но сегодня, может, помочь?

Анна Павловна пристально взглянула на Сережу откуда он может знать? но тут же улыбнулась: господи, она становится по-старчески подозрительной, он просто хочет помочь, полотна нелегки, это вечное Сережино соучастие, даже в мелочах, и только.

Она кивнула, соглашаясь.

– Хорошо, сегодня ты поможешь. – Она помолчала. Слово «сегодня» прозвучало подчеркнуто, это так и следовало делать. – Да, да, сегодня, – повторила она и опять оглядела лица гостей. – Сегодня особенный день, – сказала Анна Павловна медленно.

– А вы особенный человек, – не к месту вставила Леночка, – пятнадцать лет каждый год отмечать день рождения умершего мужа это может лишь особенный человек.

Анна Павловна взглянула на Леночку. Нет, Лена это не Борис, впрочем, может, тут чисто женское видеть только внешние факты. Она хотела как бы похвалить ее. За что? Анна Павловна не в том возрасте, когда похвалы, комплименты и вообще слова что-то значат, если они касаются ее лично. Зря Лена ее прервала. Она только начала. Самое главное.

Будто не услышав Лениных слов, никак на них не ответив, Анна Павловна повторила так же неспешно:

– Сегодня особенный день, друзья мои. И я счастлива, что вы со мною, рядом, одной было бы очень тяжко.

В комнате стало тихо. Анна Павловна глядела на пол перед собой, но чувство-вала встревоженные взгляды гостей.

– Все эти годы, – сказала она, – я пыталась устроить полотна Константина Федоровича. Некоторые из них брали на выс-тавки, но с выставок они всегда возвращались сюда. Я получала предложения от частных коллекционеров, но Константин Федорович мечтал о другом. Словом, эти именины совпали со счастливым днем! Она напрягла голос, улыбнулась, хотела, чтобы ее известие прозвучало радостно, но голос сорвался, она закашлялась, вытирая слезы, но не переставая улыбаться. В общем, дорогие друзья, несколько полотен Константина Федоровича берет Русский музей, понимаете, Русский музей!

– Прекрасно! – воскликнула Леночка. – Наконец-то! Это же полное и безоговорочное признание.

– А весь архив с письмами забирает Архив литературы и искусства, – добавила Анна Павловна.

– Как порадовался бы Константин Федорович, – сказал Борис, – это же счастье, наша вера не пропала! Мы были правы, получается у нас двойной праздник!

– Двойной, двойной, – кивала Анна Павловна. Леночка и Борис помогли ей преодолеть какую-то горечь, господи, столько лет хлопот увенчались успехом, и она должна, просто обязана радо-ваться, какие могут быть сомнения?

– Значит, мы прощаемся? – спросил тихо Сережа. – Прощаемся с полотнами.

– Да, – проговорила Анна Павловна, – их хотели увезти раньше, но я настояла, чтобы это было только завтра и мы могли все вместе проститься.

Она встала, подошла к шифоньеру, отдернула занавеску, соединявшую шкаф со стеной. За цветастую штору был упрятан грубо оструганный двухэтажный стеллаж, на котором, как огромные книги с золочеными корешками, стояли картины в рамах.

Сережа вытащил первую из них, они приставили ее к шифоньеру. На полотне стояли трое: человек атлетического вида в сапогах и кожаных галифе, другой в противогазе, третьим был мальчик в крагах, огромных черных крагах. За спинами людей виднелся красный мотоцикл. Костя увлекался тогда новыми техничес-кими идеями изучал их и опасался. Он рассказывал ей, что Париж пугал его своим будущим, техника и город, на его взгляд, должны были оттеснить людей…

Они перебирали картину за картиной: среднеазиатские минареты, лица стаха-новцев, портрет последнего парижского коммунара… Маленькие трубачи удивленно смотрели со стены на свободное пространство комнаты, заполнявшееся картинами. Анна Павловна взглянула на трубачей и замерла. Электрическое освещение придавало картине фиолетовый оттенок, и казалось, трое мальчишек заг-лядывают в комнату сквозь вечернее, синее от дальнего заката окно, и трубы их напряжены в сжатых пальцах, и они притаились, чтобы вдруг, неожиданно, заставив всех вздрогнуть, заиграть неизвестную испанскую мелодию…

Анна Павловна оторвала взгляд от трубачей, передала Сереже очередную картину и вдруг заметила его пристальный, изучающий взгляд. Она улыбнулась ему, кивнула головой, Сережа улыбнулся тоже. Потом они снова сели, уже сжавшись в плотную кучку, приставив тесно друг к другу кресла и стулья, потому что картины окружали их со всех сторон.

Они молчали.

Анна Павловна не могла бы сказать точно, о чем она думала сейчас, да и думала ли вообще. Она вглядывалась в холсты, как в лица, запоминая их навсегда, навечно, и этим было занято все ее существо, отрешенное от прочих забот. Она забыла даже про своих гостей.

Кто-то кашлянул.

Анна Павловна обернулась, улыбнулась. Леночка поцеловала ее в щеку, стала говорить о детях, о том, что им с Борисом уже пора.

– Да, да, – ответила Анна Павловна, – конечно. Пусть только мужчины помогут мне поставить полотна вот сюда, к шифоньеру, так, так… Остальные назад, на стеллажи, и еще минуточку…

Анна Павловна выбрала два холста из тех, что остались.

– Это вам на память, – сказала она, подвигая картины к Борису и Сереже.

Борис заморгал глазами, схватил руку Анны Павловны, поцеловал ее. Сережа растерянно молчал.

– Представляете, Анна Павловна, – восторженно заговорил Борис, – мы берем билеты на «Стрелу», едем все четверо в Ленинград, приходим в Русский музей на открытие выставки Константина Федоровича, первой его выставки.

– Они обещали, – ответила Анна Павловна, – обещали непременно устроить выставку, выпустить проспект, и мы, конечно, поедем. – Она стала прощаться с Леной и Борисом, Сережа заторопился тоже.

Она осталась одна.

Анна Павловна вымыла посуду, расставила ее по местам, расправила постель на кушетке, погасила в комнате свет, легла, закрыла глаза. Она не уснула, а забылась, устав от хлопот, прошедшего дня, но вскоре пришла в себя. Раскрыв глаза, она бросила взгляд на часы: не прошло и часа…

В прихожей горел свет, значит, забыла выключить. Этого с ней никогда не случалось, во всем и всегда она соблюдала порядок, а тут действительно какое-то замыкание: упала как подкошенная… Она встала, в ночной рубашке прошла в прихожую, тоже увешанную картинами, посмотрела на утренние астры под портретом молодого Константина. Астры не потеряли своей свежести, в квартире было прохладно, и роса, утренняя роса, которую она несла в цветах, еще не высохла и сверкала под электрическим светом.

Анна Павловна вгляделась в молодого Костю. Сколько сегодня молодых Сережа, Леночка, Борис, Костя… Одна она старуха, добившаяся своего. Кажется, можно радоваться, можно успокоиться, можно спокойно приготовиться к смерти, которая имеет право прийти каждый день, каждый час даже без всяких пре-дупреждений, без всяких звонков…

Она вздрогнула от резкого, а главное, неожиданного звонка телефона. «Кто бы это мог так поздно?» подумала она, снимая трубку.

– Я знал, что вы не спите, – торопливо сказал Сережин голос, и Анна Павловна только теперь с удивлением отметила его сегодняшнее поведение тихое и немногословное.

– А если я спала? – спросила она, улыбнувшись.

– Нет, нет, – заторопился Сережа, – я понимаю, вы не можете уснуть, я брожу вот уже целый час, и холст, который вы подарили, оттягивает мне руки… Может, не надо, а? Милая Анна Павловна, как же вы будете жить без них? Это можно еще остановить, Русский музей подождет…

– Что ты, Сережа! – удивилась Анна Павловна. – Я так хлопотала, наконец добилась, ты же прекрасно знаешь… И вдруг!

– Но как же вы, Анна Павловна! – воскликнул он.

– «Дневные раны сном лечи, а завтра быть чему, то будет»,

продекламировала она. Ты помнишь Тютчева?

– Вы же смеялись сегодня над ним, – в отчаянии произнес Сережа.

– Приходи, дружок, завтра, – сказала Анна Павловна, – если сможешь, конечно, – она слышала приглушенное дыхание Сережи в трубке, – и мы проводим их вместе.

Он молчал.

– Слышишь? – спросила она.

– Слышу, – отозвался Сережа. – Но как же вы, как же вы? Я бы не смог.

– Я слишком стара, Сережа, – ответила Анна Павловна. – Я страдала уже немало. Я обязана пережить еще это. Последнее. Ты понимаешь?

– Я с вами согласен, – сказал Сережа медленно, – сам желал этого, но все так неожиданно.

Они простились, Анна Павловна отошла от телефона и села на стул возле пианино. Как это сказала она? «Потери всегда неожиданны». Вот она и назвала это потерей… Уйдут картины. Уйдут письма. Потом, возможно, уйдут остальные полотна в другие музеи. Нако-нец, придет день, когда она останется одна в квартире с голыми стенами. Она будет лежать на своей кушетке, разгля-дывать обои с невыцветшими квадратами, прикрытыми прежде холстами, и будет страдать, как страдал Костя. Стены, голые стены… Умом она понимает справедливость сделанного, может даже ска-зать спасибо сама себе, но душой…