Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах Страница 4

Та послушно раскрыла рот, показывая на верхней и нижней десне ряд коричневых заостренных обломков с провалами между ними.

— Ты только посмотри! Едва-едва из пеленок, а ни одного здорового зуба во рту.

— А что произошло дальше? — спросил Ланарк.

— Я позвала «Сьюзи!», а детишки в ответ крикнули, что их мамочка исчезла. Так ведь?

Она уставилась на детей, которые энергично закивали.

— Ну вот, Ланарк, эта квартира — жуткая помойка. Настоящий хлев. Я не могла их там оставить, так? Я привела их сюда, отмыла и положила в постель, а теперь стираю их одежду. Но если уж я за вас взялась, то вы мне смотрите! — яростно рявкнула она детям. — Я вам не мамочка, потакать не стану!

Дети улыбнулись ей, младшая хихикнула. Миссис Флек наклонилась над кроватью и, постанывая, стала подтыкать детям одеяло.

— Ох, Ланарк, видеть не могу этих поганцев!

Ланарк погрозил детям кулаком и начал строить такие уморительные грозные гримасы, что обратно в свою спальню он добирался под аккомпанемент веселых выкриков и хохота.

Спальня Ланарка была похожа на коридор с высоким потолком, дверью в одном конце и окном без занавесок в другом. Вдоль одной стены стояли стул, походная кровать и шкаф; обои и линолеум были коричневого цвета, ковра не было. О том, что комната обитаема, свидетельствовал только небольшой рюкзак на верху шкафа. Ланарк стянул с себя одновременно пиджак и плащ и повесил их на крючок за дверью, потом улегся на кровать, подложив руки под голову. Усталость, как правило, заставляла его в конце концов раздеться и забраться под одеяло, но, страдая заболеванием, делавшим сон процессом малоприятным, он старался обычно подольше полежать и подумать о том, что пережил недавно.

Исчезновения случались. Погас свет, и не стало матери троих детей. Она была хорошо знакома Ланарку. Эта приветливая, вульгарно-привлекательная женщина частенько приводила в дом посторонних мужчин. Ланарк не находил причины, почему она должна была исчезнуть. Он выбросил это происшествие из головы и стал думать об «Элите». Теперь он пойдет туда не для того, чтобы сидеть на балконе: у него есть знакомые, которые его ждут. Эта мысль не приносила особого удовольствия. Клике Сладдена недоставало достоинства. Куда благородней — так ведь? — сидеть снаружи, наблюдать за небом и ждать света. Он вспомнил, как часто лишь делал вид, что наблюдает за небом, а сам хотел в тепло, поближе к хорошо одетым, привлекательным женщинам. «Признайся! — сказал он себе. — Ты смотрел на небо, потому что робел познакомиться с людьми».

Ему вспомнилась Рима, которая сидела с компанией, но держалась как будто особняком. Он подумал: «Нужно познакомиться с нею поближе. Что за досада: мог бы проводить ее домой, но вмешался треклятый рассвет!»

Он подумал о Сладдене. Подобно Риме, тот как будто отделял себя от страстей, бушевавших вокруг него. Любимый тремя женщинами, он хранил верность одной — Ланарк, пожалуй, видел в этом заслугу. Далее, у Сладдена были свои взгляды на жизнь, он предложил чем-нибудь заняться. Ланарк не хотел заниматься искусством, однако в нем росло стремление делать что-нибудь полезное, а писателю для начала всего-то и требовалось, что ручка и бумага. Кроме того, он имел представление о писательском труде, поскольку, блуждая по городу, посещал публичные библиотеки и прочел достаточно рассказов и повестей, чтобы понять: все они делятся на два рода. Один — что-то вроде киносценария, где много действия и почти совсем нет мыслей. Другой — повествование о несчастном умном человеке (часто о самом авторе), который много думает, но почти ничего не делает. Согласно предположению Ланарка, хорошие авторы создавали преимущественно книги второго рода. Он подумал: «По словам Сладдена, чтобы выразить себя, мне нужно писать. Наверное, я мог бы сочинить историю о том, кто я и почему решил писать. Но есть одна трудность».

Им овладело беспокойство, и он принялся расхаживать по комнате.

Беспокоиться он начинал всякий раз, когда вставал вопрос о том, кто он есть.

— Какое имеет значение, кто я? — спросил он вслух. — Что мне в том, зачем я сюда пришел?

Он приблизился к окну и уперся лбом в стекло, надеясь, что холод прогонит затруднение. Однако произошло обратное. Окно выходило на квартал пустых строений, и разглядел он лишь темные очертания своего лица на туманном фоне комнаты. Он вспомнил другое окно, в котором не было видно ничего, кроме отражения. Его затопили отвращение и досада, сопровождавшиеся чувственными фантазиями о Риме.

Внезапно Ланарк подошел к шкафу и открыл единственный глубокий ящик внизу. Он был пуст, лишь на дне лежала побуревшая бумага. Ланарк сложил ее несколько раз и, аккуратно разрезав по сгибам, получил пачку листов в двадцать. Затем вынул ящик, поставил его на попа рядом со стулом, положил на ящик бумагу, достал из кармана куртки ручку, сел и четкими мелкими буквами вывел на первой странице:

Добавив еще несколько слов, он вычеркнул все написанное и начал заново. Эту процедуру он проделал четырежды, поскольку всякий раз у него в памяти всплывало событие более раннее, чем то, о котором он взялся повествовать. В конце концов он придумал подходящий зачин и заполнил, не отрываясь, тринадцать страниц, но, когда стал их перечитывать, обнаружилось, что добрая половина слов не содержит в себе смысла, а добавлена только ради лучшего звучания. Ланарк вычеркнул эти слова и переписал текст на оставшиеся листки бумаги, внося попутно поправки. Впервые — пока был в этом городе — ощутив настоящую усталость, он разделся до белья, скользнул под одеяло и заснул мертвецким сном.

Глава 3

Манускрипт

Первое, что я помню, — это стук, а затем то ли я открыл глаза, то ли включился свет, но я увидел, что нахожусь в уголке старого железнодорожного купе. Судя по звуку и темноте за окном, поезд шел через тоннель. Ноги сводила судорога, но я был беззаботен и счастлив. Я встал, сделал шаг и испугался, увидев свое отражение в окне вагона. Голова у меня была большая и неуклюжая, шевелюра и брови густые, лицо обычное, но как будто незнакомое. Я решил поискать, кто еще есть в поезде.

От локомотива к хвосту поезда дул холодный ветер. Я шагал вперед, скользя взглядом по окнам купе. Там было пусто. В переднем конце коридора ветер так усилился, что мне пришлось схватиться за свисавший кусок резины в дверном проеме, который должен был бы вести в соседний вагон. Дальше путь был закрыт, поскольку там виднелась темная поверхность из деревянных планок, которая раскачивалась туда-сюда. Это был край товарной платформы. Подгоняемый ветром, я направился обратно и по открытой двери узнал свое купе. Задние купе были пусты, а дверь в торце выходила на металлическую цистерну, вроде тех, в которых перевозят нефть. Я вернулся в свое купе и, когда закрывал за собой дверь, заметил на вешалке над угловым сиденьем рюкзачок. Я насторожился. С момента пробуждения я наслаждался свободой. Мне нравилось, что я один, что вагон присоединен к грузовому составу, однако рюкзак меня испугал. Он был мой и содержал что-то плохое, но выбрасывать его в окно мне не хотелось. Я осторожно снял его с крючка, убеждая себя, что никто меня не видит и в любом случае бояться нечего.

Сперва я пошарил в двух наружных карманах и нашел там вполне безобидные вещи: набор для бритья в пластиковом футляре, носки и неисправный магнитный компас. Открыв верхнюю застежку, я обнаружил свернутый черный дождевик, грязное белье и пижаму. Внизу лежали сложенная карта и бумажник, набитый документами. Я открыл окно, выбросил карту и бумажник и снова закрыл. Вернув себе спокойствие, я сложил вещи, водрузил рюкзак обратно на полку, а потом решил заодно обыскать и карманы одежды. Во всех до одного был песок и крохотные ракушки. Нашлись также носовой платок, ручка, ключ и карманная записная книжка. Ключ и записная книжка полетели вслед за бумажником и картой. Поезд засвистел и вышел из тоннеля.

Поезд несся по виадуку среди городских крыш. Небо было затянуто тучами; из-за сгустившейся темноты на улицах зажгли фонари. Улицы были широкие, пересекались под прямым углом; по их сторонам стояли большие каменные дома. Прохожих попадалось немного, а машин не было совсем. За крышами виднелись строительные краны, среди них — металлические каркасы. Направляясь туда, поезд пересек реку по мосту. Она была широкая, дно покрывала растрескавшаяся корка ила цвета хаки, а посередине вился узкий черный ручеек. Меня это встревожило. Я чувствовал, — и чувствую до сих пор, — что реке следовало бы быть полноводней. Я посмотрел вниз, во двор, где стояли два каркаса. Это были металлические цилиндры, увенчанные заржавевшими куполами; судя по грохоту механизмов внутри, работа над ними продолжалась. Поезд влетел в еще один тоннель, замедлил ход и, едва вынырнув, остановился на сортировочной станции. В окнах по обе стороны я видел грузовые составы и торчавшие из них железнодорожные знаки. Небо еще больше нахмурилось.