Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет Страница 4

ГЛАВА 3 — АФГАНИСТАН. ПРЕМИЯ ЗА РЕЙС

Я закончил училище в восемьдесят третьем. Между прочим, почти что с отличием, только немного подкачало знание истории. Совершенно бесполезный предмет, особенно в его коммунистической ипостаси. «История КПСС», и ее отросток, политическая экономия, мне не были нужны. История и экономия уже вплотную занимались нами. В самом разгаре была война в Афганистане. Меня отправили в Душанбе в качестве штурмана, и я заранее знал, каков будет мой дальнейший маршрут. Наш «борт» курсировал над территорией южного соседа, из Кандагара в Герат, из Герата в Баграм, и снова в Кандагар. Между собой мы называли наш полетный план «К.Г.Б.», по заглавным буквам наиболее часто посещаемых населенных пунктов. Ничего особенно героического в моей практике не было. Возили все подряд и всех подряд — от туалетной бумаги до генеральских инспекций. При взлете и посадке мы следовали инструкциям, исправно отстреливали сигнальные ракеты, служившие тепловыми ловушками для «стингеров». Я убежден, что живы и здоровы мы остались именно поэтому. Хотя ни разу не заметил, чтобы в нас стреляли. Так бы я летал, может быть, и по сегодняшний день, если бы однажды к нам не приехал вместе с командиром полка никому не известный человек в синем штатском костюме и не приказал загрузить в самолет несколько тяжелых ящиков. Я уже научился разбираться в маркировке и с первого взгляда понял, что внутри этих ящиков гранатометы. Мы стояли тогда в Баграме, а лететь нужно было в Кандагар и обратно. Командир экипажа был не похож на себя. Он явно угождал этому синепиджачнику, и я впервые подумал о том, что на войне от героизма до лизоблюдства один шаг. Бывало, что в Афгане мы гоняли «левак» для солдатских и офицерских магазинов, и тогда нашими верными друзьями и партнерами становились контрактницы-продавщицы. Несомненно, этот рейс тоже был «леваком», но каким-то необычным, даже подозрительным. В Кандагар нас отправили внезапно и безо всяких полетных документов. Люди, разгружавшие наш «борт», тоже были загадочными. Это были вовсе не наши солдатики в «эксперименталке». И даже не афганские союзники в грубого сукна серо-зеленой форме . Это были люди в штатском. То бишь, местные бородачи. В грязных потертых шарвар-камизах и в серых пакулях, которые мы называли «шапками-душманками». Бородачи были без оружия, но я ни минуты не сомневался, что свои автоматы они оставили под присмотром афганского часового в караулке за пакгаузом. Дабы не смущать глупых шурави. Шурави не задавали вопросов ни командиру, ни человеку в синем костюме. А когда возвращались из Кандагара, «синепиджачник» снял свой пиджак, остался в белой пропотевшей рубашке и, ослабив галстук, зашел в кабину. «Вот вам, товарищи, премия от благодарного афганского народа. Потом, товарищи, на Родине поменяете на советские деньги.» И он сунул каждому из нас по толстой, несколько раз перевязанной резинкой, зеленой пачке. Шел январь восемьдесят девятого. Я повертел пачку в руке. Американские потрепанные пятерки и двадцатки не внушали никакого уважения. «Зачем мне эти бумажки?»— спросил я тогда этого мужика с седым гебешным ежиком на голове. Улыбка сошла с его лица. Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Запомни, капитан, через десять лет такой вопрос не возникнет даже у последнего курсанта в учебке.»

Через десять лет зеленых бумажек у меня было очень много. Я был на хорошем счету у этой публики с Лубянки, и мои доходы от левых рейсов росли. А потом Советского Союза не стало, и я начал работать сам. Расстояния для меня потеряли значение, а поездки утратили романтический привкус новизны. Многое из того, что раньше было невозможным, стало доступным и даже обыденным. И все же я часто задаю себе тот идиотский вопрос, на который мне так и не ответил седой гебешник в небе над Афганистаном.

Через десять лет я стал другом одного африканского президента. Хотя «дружеским» его отношение ко мне можно назвать весьма условно. Слово «друг» в данном случае характеризует относительную степень свободы и безопасности, которую я имел на подконтрольных ему территориях. Да чего там скрывать? Ну, вы не можете его не знать, он очень часто появляется в теленовостях. Теперь он уже сидит не в президентском кресле, а на нарах. Зовут его Чарльз Тайлер. Говорят, во времена своего пребывания в Соединенных Штатах, он попал в исправительное заведение где-то в Новой Англии и там получил прозвище Слесарь Чарли. Будущий национальный лидер подрабатывал починкой старых автомобилей. Ему, кажется, это прозвище не очень нравилось, поэтому он избавлялся от всех своих соратников, которые позволяли себе фамильярно называть его Слесарем. Собственно, так поступают все правители, и демократы, и диктаторы. Разница только в том, что демократы старых друзей увольняют, а диктаторы расстреливают. Что касается меня, я даже за глаза звал его иначе. Чарли-бой. Я услышал однажды это прозвище от самой красивой женщины на свете. Вряд ли Тайлер прочтет мои записи, а, значит, они не нарушат его внутреннего спокойствия в комфортабельной спецтюрьме для военных преступников. Я ему должен быть благодарен. Он отдал мне трехэтажный дом в десяти минутах езды от президентского дворца, правда, не совсем безвозмездно. За это он получил от меня среднемагистральный самолет, одна половина которого служила президентским салоном, а другая легко трансформировалась в грузовой отсек. Это было очень удобно. Самолет часто совершал спецполеты по Африке, и никто не мог догадаться, что вместо официальных лиц он перевозит кое-что другое. А в условиях эмбарго это было особенно актуально. Самолет формально не являлся собственностью Тайлера, он числился за одной английской компанией, до истинных владельцев которой докопаться было невозможно. Официально я к этой компании не имел отношения, но в качестве деловых партнеров у меня тогда состояли такие люди, что разглашение их имен могло бы принести мне много-много проблем на рубеже тысячелетия. А теперь мне уже все равно, и эти могущественные люди вместе со своими могущественными именами потеряли для меня всякую ценность. Если говорить начистоту, Тайлер по документам тоже оставался владельцем своего дома. Делая подарок, он говорил мне: «Андрей, так будет лучше для всех. У тебя могут отобрать этот дом. У президента не отберут.» В этой стране все было странным и неправильным, но жизнь среди этой неправильности была пряной и острой, как никогда; она заставляла ценить на вес золота каждый прожитый день, и, вместе с тем, прожигать впустую целые годы. Над воротами дома надпись — «Собственность Эндрю Шута», над иллюминаторами самолета — «President of Liberia», но тем не менее, все было наоборот, и смысл произнесенных слов в этой стране всегда был обратным. Поэтому данное обещание легко забывалось, а о потерянном имуществе принято было не жалеть. Дом не жалко. И самолет не жалко. Ведь там, в Либерии, я нашел то, что стоило для меня больше, чем жизнь, и за это я заплатил очень высокую цену. Возможно, буду платить и впредь.

ГЛАВА 4 — ЛИБЕРИЯ, АЭРОДРОМ СПРИГГС, МАЙ 2003. МАРГАРЕТ.

В тот день, когда я увидел ее впервые, меня впечатлили лишь два ее явных достоинства. Грудь шестого размера и весьма доходный пивной бизнес в Монровии. Черную бизнес-леди звали Маргарет, сокращенно Мики. Откровенно говоря, меня с самого начала заинтересовала, в основном, первая строка перечисленного выше списка ее достоинств. Но были и другие. Например, живот, не мягкий и не слишком плоский, без складок, но и без рельефных мышц пресса, собственно, такой, каким обладают звезды индийских фильмов. Я очень любил ее целовать в середину этого индийского живота, сначала шутки ради, фыркая, как морской котик, в самый ее пупок. Но потом все чаще и чаще я делал это с нежностью, почти с любовью. Она была не совсем либерийкой, так что появление такого индийского животика в этой стране выпирающих ребер было генетически оправдано. Об этом я узнал на другой день нашего с ней знакомства. Ее папа, бизнесмен из Калькутты, в свое время открывший в Монровии первый пивной ресторан, бежал из страны, после того, как боевики прямо перед камерами западных и собственных журналистов кастрировали и убили бедного сержанта Сэмюэла Доу, которому в тот момент случилось быть президентом Либерии. Примерно так я понял историю чернокожей красавицы, сложив ее из обрывков наших с ней разговоров. Если верить Мики, это произошло в августе девяностого года. Доу, который доверял только своей охране, попал в ловушку в руки к боевикам племени Гио, а те передали президента людям Тайлера. Раджив Лимани, отец Мики, был другом этого самого сержанта Доу. Ну, что тут скажешь? Друзей следует выбирать более осмотрительно.

«Он уехал в Канаду или в Штаты, точно не знаю. Я его больше не видела и видеть не хочу,» — сказала Мики, когда после первого же сексуального эксперимента с ее роскошным черным телом я, вдохнув дым своей любимой «Ойо де Монтеррэй», начал ее подробно расспрашивать об отце. Ее реакция мне тогда показалась странной, ведь за несколько часов до этого она сама просила меня разыскать предка. Но об этом позже.