Анар - Я, ты, он и телефон Страница 4

— Хорошо. Давай, — услышал я в трубку.

— Будь здорова, спокойной ночи, — сказал я, радуясь как ребенок, что со мной она будет на «ты», а вот с ним на «вы».

И поразился тому, что впервые подумал о себе, о своем другом «я», в третьем лице.

— По-моему, ты уже неравнодушна к нему.

— Откуда знаешь? — ответила она лукаво. — Может, он тоже неравнодушен ко мне.

Я со злостью бросил трубку. И несколько дней не звонил ей. Мое неравнодушие к ней заметила, по-видимому, не только она. И когда мы с ней о чем-то оживленно болтали в коридоре, к нам подошел один из старых сотрудников.

— И не старайся, — сказал он, смеясь, и посмотрел ей в глаза. — Пробовали — не получилось; еще никому не удалось растопить лед сердечка нашей маленькой машинистки.

Мы все трое засмеялись, а потом, когда мы с ним остались вдвоем, он сказал:

— Совершенно непрошибаема. Живет монашенкой. Хранит верность погибшему мужу.

И я узнал, что ее муж был летчиком и несколько лет назад погиб в воздухе.

В тот вечер, поздно уходя с работы, я заметил, что она все еще стучит на машинке. У нее были длинные тонкие пальцы, и, когда она писала на машинке, казалось, что она играет на рояле.

Ночью я позвонил ей, и она сказала мне:

— Ты, оказывается, нехороший. Зачем ты бросил трубку? А вот назло тебе сегодня Сеймур Халилович провожал меня домой.

— Как провожал? — изумился я, и в искренности моего изумления можете не сомневаться.

— А вот так. Я засиделась на работе, было поздно, и он вызвался проводить меня. Он истинный рыцарь.

«Скорее истинный дурак», — подумал я. И в самом деле, она засиделась допоздна, а я и не подумал проводить ее.

Но понял и другое. Понял, что она выдает желаемое за действительное и что, если Сеймур проводил ее, это не было бы ей неприятно. А может, просто хочет позлить меня в отместку за брошенную трубку, хочет заставить ревновать. Следовательно, она ко мне «телефонному поклоннику», тоже относится как-то по-особенному? Я терялся в догадках. Но зато, когда она в следующий раз задержалась на работе, я уже знал, как мне поступить.

Мы шли по пустынным улицам города, и я спросил ее:

— А что вы делаете по вечерам, когда не работаете?

— Сижу дома, — просто ответила она.

— Просто так, — сидите одна-одинешенька?

— Да, но почему просто так. Читаю, слушаю радио.

Неужели она расскажет про радио все то, что говорила мне по телефону? Но она заговорила совершенно о другом, и я был благодарен ей.

— Вот мое окно, — сказала она, показывая на третий этаж.

Мы стояли у ее дома. Она сняла перчатку.

— Может, у вас в подъезде темно. Я провожу вас наверх.

— Нет, — сказала она.

Но я решил идти до конца.

— А может, вы пригласите меня к себе?

— С удовольствием. Но сейчас уже поздно, — посмотрев на часы, сказала она, и я почувствовал, что она начинает нервничать.

— Поздно? Разве вы ложитесь так рано?

— Да нет… — она засмеялась.

— Ну, раз вы не хотите угостить меня чашечкой кофе, то давайте хотя бы пройдемся еще немного.

Она молча пошла рядом со мной, и мы несколько раз обогнули ее дом. Мне так хотелось побывать у нее, посмотреть эту квартиру с гаммами за стеной, увидеть ее приемник, ночную лампу, мягкое кресло у приемника. И может, пригласи она меня в тот вечер, я открыл бы ей свою двойную игру.

Но когда мы еще раз подошли к ее двери, она быстро протянула мне руку.

— Ну, спасибо, Сеймур Халилович, спокойной ночи.

— Учтите, под лежачий камень и вода не течет, — сказал я.

Она засмеялась, повернулась и ушла.

Я прислушивался к звуку ее каблуков на лестнице и вдруг понял, почему она спешила, нервничала, смотрела на часы; она хотела успеть к телефонному звонку. Она ждала моего звонка.

Через несколько дней, когда наш ответственный секретарь порол на летучке какую-то чушь, я резко перебил его и, попросив слова, разнес в пух и прах. Он мне не ответил, и мне вдруг стало его жалко: столько лет проработал человек в газете, и никто, очевидно, не говорил с ним при сотрудниках в таком тоне.

После летучки мне стало не по себе. Во-первых, просто я был не до конца прав; во-вторых, я вспомнил совет Фируза; и в-третьих, мне не хотелось бы уйти и с этой работы. Ведь здесь была Медина. И я пошел в кабинет ответственного секретаря.

Когда ночью я звонил Медине, я уже знал, о чем будет разговор.

— Ой, знаешь, Рустам, наш Сеймур прямо молодец. Говорят, он сегодня на летучке так осадил нашего ответсекретаря. Ты знаешь, это просто невероятно, до сих пор никто не мог слова поперек ему сказать. А тут при всем честном народе.

— Знаю я этот тип людей, — сказал я, — Ой, как хорошо мне знаком этот тип. Бушевать на собраниях, говорить смелые речи на людях, а потом небось твой Сеймур пошел к этому самому секретарю и без свидетелей, наедине попросил прощения.

— Какой ты нехороший, — сказала она грустно. — И почему ты его так не любишь?

— Потому, что ты его любишь, и потому, что я люблю тебя.

— Прекрасно, вот и все мы будем любить друг друга.

— Да, тебе, конечно, смех. Но вся беда в том, что с ним ты видишься, ходишь в кино.

— Откуда ты знаешь, что я с ним хожу в кино?

— Догадываюсь.

Она засмеялась. Эта мысль была ей, видимо, приятна.

— А со мной только телефонное общение.

— Но ведь мы договорились!

— А ты рассказывала ему обо мне?

— Что ты? Я никому об этом никогда не скажу. Это для меня, знаешь, что-то… — Она умолкла, подыскивая слово. — Ну, святое… что ли…

На следующий день мы были с ней в кино. Фильм был про летчиков-испытателей, и Медина очень расстроилась, может быть, это было причиной и того, что в тот вечер она разоткровенничалась и, когда мы возвращались по бульвару, рассказывала мне про мужа, о том, что вся их жизнь прошла в небе. Они познакомились в небе. Она была обыкновенной пассажиркой, он пилотом. Но потом она стала стюардессой, чтобы быть с ним. Они поженились и летали в Москву и обратно и целовались украдкой в багажном отделении. Потом она забеременела и вышла в декретный отпуск. В последний раз она провожала его до трапа. Они простились — поцеловались, и между их губами легло расстояние, и они не знали, что это расстояние станет расстоянием между жизнью и смертью — между вечным небом, откуда он не вернется, и вечной землей, где она напрасно будет его ждать.

Когда самолет пошел на взлет, она по народному обычаю бросила вслед уходящему воду. Наверное, это было впервые в истории авиации, чтобы вслед убегающему по взлетной полосе стремительному лайнеру бросали, как тысячи лет назад, воду. Потом он поднялся в воздух. Потом пошел дождь.

Она остановилась, прислушалась к чему-то, и только много спустя я тоже услышал гул и понял, что она слышит его раньше всех других людей — у нее профессиональный абсолютный слух. Мы смотрели на передвигающиеся разноцветные точки в ночном небе, и она сказала:

— Там его могила. Вдовы ходят на кладбище, я смотрю на небо.

Затем она рассказала мне, что часто ездит на аэродром в ночные часы, просто так стоит в стороне, смотрит на улетающие и прилетающие самолеты. И еще она сказала, что у нее был выкидыш и даже ребенка не осталось ей от мужа.

Я провел рукой по ее лицу, стирая слезинки, и потом как безумный начал ее целовать.

— Нет, нет, нет, не надо, — говорила она, и я чувствовал, как все труднее и труднее ей это говорить.

Я проводил ее и тотчас же позвонил.

Голос был возбужденный и даже веселый, и мне стало обидно за всех романтиков и за всех погибших в небе, на земле, в воде.

— Ты знаешь, — сказал я ей (теперь мы и на работе были с ней на «ты»), — вчера, как только мы расстались, я позвонил тебе, и — представляешь? — твой номер был занят. Я звонил еще и еще. С кем это ты могла говорить в два часа ночи?

Я даже не ожидал такой реакции. Она побледнела и как-то вся встрепенулась, но быстро взяла себя в руки.

— Ты, видимо, не туда попал. В это время я уже спала.

Очевидно, мне никогда не узнать ее подлинного отношения к своему телефонному «я».

— Я тебя вчера видел во сне.

— Странно, как можно видеть во сне человека, которого ты ни разу в жизни не видел.

— Я видел во сне твой голос и твой приемник «Неринга».

— Ну «Неринга» — еще можно понять; а вот как выглядит мой голос во сне, это действительно интересно было бы знать. А какая я, по-твоему? Ты хоть как-то меня представляешь?

— Высокая, пышноволосая, длинноногая.

Я говорил, стараясь найти контрастные с ее настоящим обликом определения.

— Ты удивительно прозорлив, — сказала она. — Теперь я буду сниться тебе каждую ночь.

— Ты, наверное, снишься не только мне.

— Ты опять о том же?

— Нет, знаешь, говорят, царица Мехин Бану каждую ночь снилась ста мужчинам. А каков твой тираж?

— Я существую в единственном экземпляре и только в твоем сне, ты мой добрый гений.

— Спасибо.