Гейл Форман - Куда она ушла Страница 4

– А? – переспрашиваю я.

– Брен едет с вами в турне?

Я представляю себе ее вместе с нами – и вместе со всеми ее стилистами, инструкторами по пилатесу, а также ее новым увлечением, сыроедением.

– Может быть.

– А в Лос-Анджелесе тебе нравится? Не производишь впечатление типичного калифорнийца.

– Там хоть жарко, но сухо, – отвечаю я.

– Что?

– Да ничего. Шутка просто.

– А. Да, – Ванесса смотрит на меня скептически. Я больше интервью с самим собой не читаю, но с тех времен, как читал, знаю, что применительно ко мне часто используют такие слова, как «непроницаемый». А еще «надменный». Интересно, люди действительно видят меня таким?

К счастью, время выходит. Ванесса закрывает блокнот и просит счет. Я замечаю, что и Алдус смотрит на меня с облегчением, радуясь, что мы закругляемся.

– Приятно было с тобой пообщаться, Адам.

– Ага, мне тоже, – лгу я.

– Должна сказать, что ты человек загадочный, – Ванесса одаривает меня неестественно белозубой улыбкой. – Но я загадки люблю. То же самое и в твоих стихах, во всех этих ужасных образах, которыми полон «Косвенный ущерб». Новый альбом тоже очень таинственный. Знаешь, некоторые критики задаются вопросом, окажется ли «Кровосос-солнышко» таким же ярким, как и «Косвенный ущерб»…

Я знаю, чего ждать. Я это уже слышал. Тоже журналистский ход. Цитируют чужое мнение, таким кривым образом подавая собственное. На самом деле она хочет спросить вот что: «Лучшее из твоих произведений рождено переживанием ужасной утраты. И каково тебе это осознавать?»

Я вдруг понимаю, что это уже перебор. Брен и все эти люди, ждущие ее беременности. Ванесса, раскопавшая мой школьный альбом. Ни для кого нет ничего святого. Все пережевывается, как корм для скота. Моя жизнь принадлежит кому угодно, только не мне. Шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь, шестьдесят семь. Я с такой силой толкаю столик, что ей на колени со звоном падают бокалы с пивом и водой.

– Какого?..

– Интервью закончено, – рычу я.

– Это я знаю. Зачем ты злобу на мне срываешь?

– Потому что ты стервятница! На музыку насрать! Лишь бы расковырять что-нибудь.

У Ванессы забегали глаза, она принялась искать диктофон, чтобы снова его включить. Но я выхватываю его из рук, ударяю им по столу, он ломается, но я, на всякий случай, еще и окунаю его в воду. У меня трясется рука и неистово колотится сердце, я чувствую, как подступает одна из тех панических атак, во время которых я всякий раз искренне боюсь, что вот-вот сдохну.

– Что ты наделал?! – вопит Ванесса. – У меня другой копии нет!

– Вот и хорошо.

– И как я теперь статью напишу?

– Ты это статьей называешь?

– Да. Некоторым, знаешь ли, приходится на жизнь себе зарабатывать, козел психованный…

– Адам! – ко мне подскакивает Алдус и кладет на стол три сотни долларов. – Купишь новый, – говорит он Ванессе, выводит меня из ресторана и ловит такси. Еще одну сотню он выкидывает на водителя – тот начинает упрямиться, видя, в каком я состоянии. Алдус сует руку мне в карман, достает таблетки, кладет одну на ладонь и говорит: – Открой рот, – будто грубоватая мамаша.

Он ждет, когда я выкурю пару сигарет, по одной непрерывной затяжке на каждую, съем еще одну таблетку – к тому времени до отеля останется лишь пара перекрестков.

– Ну, что произошло?

Я рассказываю. Как она спрашивала о «черной дыре», о Брен и Мие.

– Не переживай. Можно связаться с «Шаффлом». Пригрозить отозвать их эксклюзивное интервью, если они не пришлют нового репортера. Это, может, и попадет в таблоиды или «Гэббер», но в разговоре не было ничего интересного, все угаснет через пару дней, забудется.

Алдус говорит обо всем этом так спокойно, типа «слушай, это же всего лишь рок-н-ролл», но по глазам я вижу, что он заволновался.

– Алдус, не могу.

– Не переживай. От тебя ничего и не требуется. Просто статья какая-то. Разберемся.

– Дело не только в этом. Я вообще ничего не могу.

Алдус, который, по-моему, со времен его тура с «Аэросмит» так ни разу толком не выспался, позволяет себе роскошь пару секунд выглядеть измученным. Но потом снова переходит в сердитый режим.

– Ты просто перенервничал перед турне. Почти со всеми бывает, – заверяет меня он. – Но как только все начнется, ты предстанешь перед толпой, и ее любовь, адреналин и музыка наполнят тебя энергией. Разумеется, в итоге ты будешь вымотан, но счастлив. А в ноябре, когда все закончится, поедешь расслабишься на каком-нибудь острове, где тебя никто не знает, где всем плевать на вашу «Падающую звезду». И на Адама-дикаря.

В ноябре? Сейчас только август. Еще три месяца. А турне продлится шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я повторяю это в мыслях, словно мантру, хотя эффект от этого противоположный. Хочется волосы на себе рвать.

И как мне сказать Алдусу, да и всем остальным, что музыки, адреналина, любви, всего того, что помогло бы перенести эти трудности, у меня уже нет? Остался лишь водоворот. И я стою на самом его краю.

Я весь дрожу. Я теряю контроль над собой. Да, в сутках всего двадцать четыре часа, но иногда пережить их кажется куда сложнее, чем взобраться на Эверест.

2

Нить с иголкой, плоть и кости,

Больно сердцу и уму,

Твои швы подобно звездам

Озарят мою тюрьму.

Алдус прощается со мной возле отеля.

– Дружище, думаю, тебе просто нужно отойти от этого и остыть. Я отменю все встречи на сегодня и на завтра. Рейс в Лондон в семь, в аэропорту можно раньше пяти не появляться, – он смотрит на телефон. – Так что в твоем распоряжении больше двадцати четырех часов. Поверь мне, отдохнешь, и тебе станет куда лучше. Давай, оторвись.

Алдус смотрит на меня с расчетливым беспокойством. Мы друзья, но в то же время он несет за меня ответственность.

– Я свой рейс тоже перенесу, – объявляет он. – Полечу завтра с тобой.

Мне стыдно признаться, насколько я ему за это благодарен. Лететь высшим классом с группой не особое удовольствие, мы все сидим в своих роскошных кабинках, но, по крайней мере, мы вместе. А если полечу один, кто знает, кто окажется со мной по соседству? Однажды мне достался какой-то японский бизнесмен, который все десять часов рта не закрывал. Я предпочел бы, чтобы меня пересадили, но не захотел об этом просить, чтобы не выглядеть как чертов рок-музыкант, поэтому остался на своем месте и кивал головой, хотя и наполовину не понимал, что он там говорит. Но еще хуже, если на таком длинном рейсе остаешься совсем один.

Я знаю, что у Алдуса в Лондоне дел по горло. Если конкретно, то завтра группе придется встречаться с видеорежиссером без него, и это обернется очередным маленьким землетрясением. Ну и фиг с ним. Сейчас этих трещин уже так много, что и считать бессмысленно. К тому же Алдуса в этом никто не обвинит – достанется только мне.

Поэтому, если он задержится еще на день в Нью-Йорке, это меня многим обяжет. Но я все равно принимаю его предложение, хотя и реагирую очень сдержанно.

– Ну о'кей.

– Супер. А ты развейся. Я тебя одного оставлю, не буду даже звонить. Мне тебя отсюда забрать, или в аэропорту встретимся? – Остальные ребята живут в центре. После прошлого турне у нас вошло в привычку селиться в разных отелях, а Алдус дипломатично переезжает – то ко мне, то к ним. В этот раз он с ребятами.

– В аэропорту. Встретимся в фойе, – говорю я.

– Ну ладно. Закажу тебе машину на четыре. А до четырех отдыхай, – он коротко жмет мне руку и так же коротко обнимает, потом садится в такси и мчится делать другие дела, может быть, чинить то, что я сегодня порушил.

Я же направляюсь к служебному входу и поднимаюсь в свой номер. Принимая душ, думаю, не поспать ли еще. Но в последнее время заснуть мне не помогает психофармакология, которой забита вся аптечка. С восемнадцатого этажа видно, как послеобеденное солнце окутало город теплой светящейся дымкой, отчего Нью-Йорк вдруг даже начинает казаться уютным, а вот в моем люксе становится так жарко, что у меня начинается приступ клаустрофобии. Я надеваю чистые джинсы и свою черную счастливую футболку. Хотел приберечь ее на завтра, когда надо будет вылетать в турне, но мне начинает казаться, что удача понадобится уже прямо сейчас, так что ей придется как-то протянуть две смены.

Я включаю айфон. Пятьдесят девять новых писем и семнадцать голосовых сообщений, некоторые из них от наверняка уже взбесившихся пиарщиков нашего лейбла, а некоторые от Брен – она спрашивает, как прошла запись и интервью. Я мог бы ей позвонить, но какой смысл? Если я расскажу о встрече с Ванессой Легран, она расстроится из-за того, что я «потерял лицо» перед журналисткой. Брен пытается отучить меня от этой дурной привычки. Говорит, что каждая моя истерика в присутствии прессы лишь разжигает ее аппетит. «Адам, сиди перед ними с мрачным лицом, и о тебе перестанут так много писать», – советует она мне постоянно. Но если я признаюсь, почему именно так взбесился, то Брен, скорее всего, тоже потеряет лицо.