Владимир Шаров - Старая девочка Страница 4

В короткое время он так с ним сошелся, что и сам решил вступить в партию. Вместе им уже через три месяца удалось поднять на шахте забастовку, которая продолжалась целых полторы недели и едва не кончилась настоящим восстанием. Чтобы подавить ее, пришлось даже вызывать войска. Несколько человек тогда погибли, два десятка были ранены, самого Емельяна схватили и посадили в кутузку, большевик же исчез и позже, говорят, объявился в Швейцарии.

В Емельяна давно была влюблена девушка — красавица Авдотья. Бабка Емельяна была родом из деревни, Авдотья жила в соседней избе и приходилась ей дальней родственницей. Проведав, что зазноба сидит под крепким замком, ждать помощи неоткуда, она решила, что не будет ни есть, ни спать, но сама освободит его. Зная, что тяжелый железный замок нельзя разбить ничем, кроме разрыв-травы, она взяла в избе большой кованый сундук и поволокла его на высокую гору — сила в ней была под стать Емелиной, — где давно приметила орлиное гнездовище. Там, хоронясь за выступом скалы, она выждала, когда орлы полетят за добычей, и тут же, едва они скрылись в поднебесье, сунула гнездо с птенцами в сундук и крепко-накрепко его заперла.

Первой вернулась орлица. Прилетает и видит: гнезда нет, а из сундука плачут, зовут мать орлята, ее малые детки. Потеряла она тут голову, стала бить острым клювом сундук. Но где там — он же кованый. Птенцы орут, а она бьет и бьет, того хуже — грудью на него бросается.

Наконец муж ее прилетел, огромный орел. Как увидел он всё это, прикрикнул на орлят, которые в сундуке сидели, чтобы не орали, не тревожили мать попусту, а орлицу обнял могучими крылами, прижал к сердцу, успокоил и говорит: не бойся за детей наших малых, не дрожи и не плачь, беде твоей помочь нетрудно, слетаю я сейчас за разрыв-травой — и выйдут они на волю целые, невредимые. Сказано — сделано, и получаса не прошло — вернулся орел с этой волшебной травой, ударил ею по сундуку — сразу рассыпались замки и запоры. Открылась крышка, и видит мать, что орлята ее живы и невредимы, никто их пальцем не тронул.

После этого поднатужились орлы, спихнули вниз с горы пустой сундук, а с ним вместе и разрыв-траву, Авдотья подобрала ее и прямиком в поселок. Пока добралась, там уже темная ночь, ни луны, ни звезд не видно. С трудом нашла она Емельянову темницу, ударила разрыв-травой по замку и — распахнулись двери; ударила по кандалам, в которые был закован возлюбленный, упали те со звоном на каменный пол. Как оказался Емельян на свободе, обнялись они, прижалась Авдотья к его груди крепко-крепко, как прежде орлица к груди орла, а потом увела к себе в деревню и там, в старом глинобитном сарае, укрывала почти два месяца. Думали они оба, что забудут про него. Но нет, царь был злопамятен, на поимку Емельяна он отправил войска и лучших петербургских сыщиков, строго-настрого наказал доставить к нему во дворец забастовщика живым или мертвым.

В конце концов сатрапы проведали, где он скрывается, но даже вдесятером, зная Емелину необычайную силу, брать его в плен побоялись, подошли близко и стали стрелять. Семь пуль попало в Емельяна, и все-таки он сумел уйти. Потом два дня войска шли за ним по кровавому следу и никак не могли уразуметь, почему он еще жив. Потеряли они Емелю, лишь когда, истекая кровью, с перебитыми ногами, он переплыл реку — ту же Белую, что десятью годами позже пытался переплыть Чапаев. За Белой в охотничьей избушке Емеля отлеживался почти месяц, полиция и газеты между тем сообщили, что он погиб: раненый, утонул в реке — и все в это поверили, кроме Авдотьи.

Любила она его безумно и смириться с тем, что на белом свете Емели больше нет, не могла. Как раньше жандармы, Авдотья дошла до реки, переплыла ее и на том берегу снова нашла Емельяна по кровавому следу; она перевезла его к себе в дом, начала лечить, но раны гноились, и, как Авдотья ни билась, он на глазах слабел. В ночь накануне Ивана Купалы она со всей деревней пошла на огромный заливной луг, чтобы собрать лучшее средство для залечивания ран — росу, выпадающую в эту ночь. Весь луг от края до края был выстелен разноцветными платками, среди них был и ее — черный, расшитый красными цветами. Лишь только он намокал, она отжимала его в бутыль и расстилала снова.

На рассвете Авдотья вернулась домой и этой росой стала смачивать раны Емельяна, боль отпустила, ему полегчало, спокойный, просветленный, он лежал на подушках, и она, хотя сердце разрывалось от слез, от предчувствия непоправимого, тоже была радостна и светла. Солнце поднялось уже высоко, когда он умер — тихо, будто заснул.

По обычаю, она разрезала на Емельяне одежды и, обмыв его больше своими слезами, чем водой, одела в новые, они остались от ее отца. В тот же день, так в их деревне было заведено, его должны были положить в землю. Перед тем, как везти Емелю в церковь отпевать, она еще раз всего его отерла живой водой, но он не задышал. После панихиды, уже на погосте, она сама долго рыла могилу, наконец закончила и, чтобы попрощаться с возлюбленным, открыла крышку гроба. Прижалась устами к устам, и тут от ее поцелуя он вдруг очнулся, слабо-слабо застонал. Сначала Авдотья не поверила своему счастью, вскрикнула, отпрянула, лишь когда поняла, что ей не мерещится, принялась обнимать Емельяна, целовать, да так крепко, что едва снова не отправила на тот свет.

В том же гробу она повезла Емелю домой и, пока они ехали, думала, что, раз Господь сотворил чудо, вернул ей суженого, всё у них теперь будет хорошо. И дети пойдут, и хозяйство, и жить они будут долго и счастливо. Думала она это, мечтала, совсем запамятовав, что в их краях есть такое поверье: если какой священник отпоет живого, чтобы замолить его грех, отпетого следует порешить, иначе года не пройдет — по окрестным селам погибнут двенадцать попов. Она совсем не помнила об этом, но на второй день, когда Емеля остался в избе один, лежал, дремал, и вправду явился их священник с длинным-длинным ножом. Прокрался в горницу, замахнулся, но Емеля, хоть и был еще слаб, перехватил его руку и после долгой борьбы попа собственным его ножом заколол.

Попы и дальше пытались его убить. На тропах, по которым он ходил, они рыли глубокие ямы, утыкая дно остро заточенными колышками, устраивали разнообразные засады, ставили капканы. Однажды трое попов сговорились с местным помещиком, у которого была свора сибирских волкодавов, два дня они их не кормили, а потом, когда Емеля поутру вышел из избы до ветру, натравили на него псов. Он тогда все-таки ушел, и, сделав круг по мелкому березняку, вывел собак прямо к церковной паперти, где псы тех трех попов разорвали на части. Они были последние из двенадцати, больше жизни его никто не искал, но Емельян уже так ненавидел их братию, что все они сделались для него будто кровники.

Сказка о Емельяне Ярославском была как бы пробой пера, главную ставку Вера делала на другую — о Ленине. Если бы, как она надеялась, до переезда в Саратов здесь, в Грозном, удалось бы ее закончить, Вера уже обе могла послать в Кремль, ставить вопрос о продолжении работы. Ясно было, что написание этих былин — дело не одного человека.

Название былины о Ленине — «Свое взял, а не чужое похитил»; она была начата давно, но доделать работу по разным причинам не удавалось. Сюжет был прост. В свое время Веру поразили поморские предания о Петре I — староверы, считая его антихристом, говорили, что, когда царица Наталья родила Алексею Михайловичу дочь, родные вместе с боярином Матвеевым подменили ребенка, вместо девочки положили в колыбель немчонка — Лефортова сына. Примерно так же было и в Верином сказании.

Жена Александра III Мария Федоровна вывезла из Германии, откуда была родом, свою любимую фрейлину и молочную сестру, некую Гретхен — настоящую ехидну. Они с Гретхен были похожи, но та и поумнее и покрасивее. Будущая императрица восхищалась тем, как она пела, как танцевала, как была грациозна и остроумна, а главное — как понимала людей, их тайные помыслы и намеренья.

Друзья не однажды предостерегали Марию Федоровну насчет Гретхен, но она слышать ничего не хотела. Не послушалась она и матери, которая буквально молила ее не брать Гретхен в Россию: отвечала, что в Петербурге, где на первых порах будет одинока, по незнанию не раз попадет впросак, наделает множество ошибок, а ведь каждая из них может скомпрометировать ее в глазах мужа, без верной и преданной подруги пропадет. Матери на это возразить было нечего. Как же Мария Федоровна была не права! Через три месяца после того, как она приехала в Петербург, Александр III сделал Гретхен не любовницей даже — настоящей женой, о законной же супруге думать забыл.

Конечно, в ленинской истории Вера пыталась разыграть свои отношения с Эсамовым и Тасей. Всё глубже увязая в этом, она, будто во сне, не понимала, путалась, кто из них кто и кто перед кем виноват, кто кого предал. Путалась потому, что был еще и четвертый — Берг, перед которым она не могла, не хотела быть неправой даже в мыслях. Но когда она забывала о Берге, когда ей удавалось о нем забыть, тут и начиналось это совершенно невозможное соперничество, потому что они с Тасей так быстро менялись ролями, так быстро менялись правотой: то она уводила у Таси законного мужа, то Тася уводила у нее Эсамова… Но и с соперничеством было непросто, потому что благодеяние, которое она сделала Тасе, привезя ее с собой в Грозный, выдав замуж, оно тоже было между ними, и, хоть никто ни о чем подобном не заговаривал, обе помнили об этом прекрасно.