Дон Делилло - Имена Страница 4

Она взялась изучать греческий. Заказывала кассеты, добывала словари, нашла учителя. Одолела пару десятков книг по археологии. Ее учеба и подготовка к экспедиции подхлестывались двумя стимулами: счастливым предвкушением отъезда и сдержанной яростью. Последняя имела источник в моей скромной персоне. Каждый день она открывала во мне новые недостатки. Я составил в уме перечень, который часто цитировал ей вслух, спрашивая, насколько точно отражает он причины ее раздражения. Тогда это было моим главным оружием. Ее бесило, что кому-то известны ее мысли.

1. Самодовольный.

2. Не признаешь никаких обязательств.

3. Тяжел на подъем.

4. Вечно сидишь на одном месте и таращишься в пустоту, точно бережешь себя для чего-то грандиозного, вроде Богоявления или квадратуры круга.

5. Любишь изображать себя разумным и здравомыслящим в мире, полном одержимых невротиков. Превращаешь отсутствие одержимости в рекламу.

6. Ты все время прикидываешься.

7. Прикидываешься, что не понимаешь чужих мотивов.

8. Прикидываешься спокойным. Чувствуешь, что это дает тебе моральное и интеллектуальное превосходство. Ты все время ищешь превосходства.

9. Ты не видишь ничего за пределами своего ограниченного довольства. Мы живем на зыбкой глади твоего благополучия. Все остальное пустяки и раздражает или монументально и раздражает, и только непорядочная жена или сын способны мешать твоему грошовому счастью.

10. Ты считаешь, что быть мужем и отцом — форма гитлеризма, и увиливаешь от этого. Власть выбивает тебя из колеи, правда? Ты бежишь от всего, что напоминает официальные полномочия.

11. Ты не позволяешь себе спокойно наслаждаться окружающим.

12. Ты упорно изучаешь сына, чтобы понять свой собственный характер.

13. Ты слишком восхищаешься своей женой и слишком много говоришь об этом. Восхищение — твоя публичная поза, нечто вроде самозащиты, если не ошибаюсь.

14. Получаешь удовольствие от собственной ревности.

15. Политически нейтрален.

16. Всегда рад поверить в худшее.

17. Ты готов считаться с другими, тонко реагировать на чувства посторонних, но умудряешься не понимать членов своей собственной семьи. Мы заставляем тебя гадать, не лишний ли ты в этой компании.

18. Ты маешься бессонницей в расчете на мое сочувствие.

19. Ты чихаешь в книги.

20. Ты кладешь глаз на жен своих друзей. На подруг жены. Этакая отстраненная оценка.

21. Ты пойдешь на все, лишь бы скрыть свои мелочные переживания. Они вылезают на свет только в спорах. Мстительный. Порой даже себе в этом не признаешься. Боишься, не увидит ли кто, как ты каждый день мстишь мне по мелочам, хотя я, допустим, иногда вполне этого заслуживаю. Притворяешься, что я по ошибке принимаю за месть досадные случайности, что тебя обвиняют облыжно.

22. Ты прячешь свою любовь. Она есть, но ты не любишь ее демонстрировать. А когда демонстрируешь, это всегда результат долгих вымученных размышлений и взвешиваний, не так ли, сукин ты сын?

23. Лелеешь мелкие обиды.

24. Без конца потягиваешь виски.

25. Рохля.

26. Изменяешь, и то нехотя.

27. Американец.

Мы стали говорить об этом как о Двадцати семи пороках, точно какие-нибудь богословы со впалыми щеками. С тех пор мне иногда приходилось напоминать ей, что это мой список, а не ее. По-моему, я честно подытожил ее жалобы, и мне доставляло саморазрушительное удовольствие обвинять себя словно бы ее неумолимыми устами. Такой на меня тогда нашел стих. Я пытался приобщить ее к своим недостаткам, показать ей, как она преувеличивает рутинные промахи, хотел, чтобы она выглядела в собственных глазах злобной и несправедливой — той самой пресловутой мегерой.

Каждый день я озвучивал несколько обвинений в свой адрес, затем тщательно сосредотачивался, разрабатывал новые, шлифовал старые, а потом возвращался к ней с результатами. Для пущего эффекта я иногда имитировал женский голос. Это тянулось с неделю. Ответом на большинство пунктов было молчание. Некоторые вызывали у нее язвительный смех. Я узнал, что те, кто делает себя жертвой собственной проницательности, кажутся другим увлеченными самоиздевательством дураками, хотя точнее было бы сказать, что я пытался сделать жертвой своей проницательности ее. Оглашение этого перечня было для меня чем-то вроде религиозной практики, попытки осмыслить через повторение. Я пытался стать на ее место, посмотреть на себя ее глазами, понять то, что знала она. Отсюда ядовитый смех Кэтрин. «Значит, вот что я, по-твоему, о тебе думаю? Так у меня работают мозги? Ладно. Сказать, как называется твое сочинение? Шедевр изворотливости».

Ах, что это за кривое зеркало — любовь.

Под конец недели я читал свой список громко и нараспев, словно молитву, обращенную к высокому потолку нашего заново отделанного дома в викторианском стиле на восточной окраине Торонто. Я сидел на полосатой софе в гостиной, глядя, как она сортирует книги (мои и ее должны были отправиться в разные гаражи), и иногда прерывал свой речитатив ради того, чтобы небрежно спросить: «А если я тоже поеду?»

Теперь, в шести тысячах миль от той вымощенной булыжником улицы, наша семья садится ужинать. На бельевой веревке недалеко от стола висят десять осьминожьих туш. Кэтрин идет в кухню поздороваться с хозяином и его женой и взглянуть на разогретые кастрюли, где под масляной пленкой прячутся мясо и овощи.

Человек, стоящий на краю набережной, поднимает трость и грозит ею детям, которые играют поблизости. Тэп мог бы использовать этот эпизод в своем романе.

2

Оуэн Брейдмас говаривал, что даже случайные вещи принимают идеальную форму и являются нам в живописном обличье. Надо только уметь видеть. Он различал внутреннюю структуру происходящего, моменты в потоке.

Его боль была лучезарной, почти не от мира сего. Казалось, он накоротке со скорбью, точно она — слой бытия, откуда он научился цедить. Он выражал то, что нужно, из нее и через нее. В его смехе — и в том звучала унылая нотка. Хотя иногда он смеялся даже чересчур выразительно, у меня никогда не было сомнений в беспощадности его тайных мук. Долгие часы провели мы втроем за разговорами. Я изучал Оуэна, старался понять его. У него был непоседливый и сильный ум. В той или иной степени он действовал на всякого. Думаю, благодаря Оуэну мы чувствовали, что принадлежим к счастливому сообществу заурядностей в этом мире. Возможно, нам казалось, что его трагическая внутренняя жизнь — это разновидность опустошительной честности, нечто смелое и уникальное, чего нам, слава Богу, удалось избежать.

Оуэн был от природы дружелюбен, худощав, ходил размашистым шагом. Мой сын любил проводить с ним время, и меня слегка удивило, как быстро у Кэтрин возникла симпатия, теплое чувство — в общем, что там может питать тридцатипятилетняя женщина к мужчине шестидесяти лет с западным выговором и размашистой походкой.

Ее трудовой энтузиазм изумлял и смущал его. Она работала так, будто ей нет еще и двадцати. Это не укладывалось в ритм угасающего предприятия. Отчетам об их раскопках не суждено было появиться в печати. От сорока человек в мой первый приезд теперь осталось лишь девять. Она по-прежнему работала, училась и помогала поддерживать все на плаву. Мне кажется, Оуэну нравилось ощущать себя пристыженным. Он возвращался после полуденного купанья и заставал ее на дне безлюдной ямы, машущую железнодорожной киркой. Солнце жарило с высоты, ветер не долетал вниз. Все прочие хоронились в оливковой роще, перекусывали в теньке. Ее поведение было драгоценным диссонансом, чем-то столь же чистым, интимным и неожиданным, как вспыхивающие у него в памяти мгновения из его собственного прошлого. Я представляю, как он стоит у края ямы с полотенцем на поясе, в рваных теннисных туфлях, и вдруг разражается безудержным смехом — в этом смехе мне всегда слышался намек на какое-то сложное и глубокое чувство. Оуэн отдавался любой эмоции без остатка.

Иногда мы беседовали по полночи. Я знал, что это полезные часы, как бы мы ни перескакивали с предмета на предмет. Мы с Кэтрин получали возможность говорить друг с другом, видеть друг друга, находясь по обе стороны от разделяющего нас Оуэна, в его преломляющем свете. Собственно, это были его беседы. Именно Оуэн задавал тон и более или менее развивал тему. За что ему стоит сказать спасибо. Мы хотели только одного: быть вместе без необходимости поднимать больные вопросы, трогать кровавые останки наших одиннадцати лет. Мы не принадлежали к любителям мусолить проблемы брака. Какая тоска — сплошное эго, говорила она. Нам нужен был третий участник, темы, далекие от нас самих. Вот почему я мало-помалу стал придавать нашим беседам большое практическое значение. Они позволяли нам общаться через посредство этой измаявшейся души, Оуэна Брейдмаса.