Марина Степнова - Сборник рассказов Страница 4

Перепачкают мне Сильвию Платт, машинально спохватилась бедная Антуанетточка, ища глазами купленную специально к эклерам книжку, но книжки не было, зато близко — прямо у Антуанетточкиного лица — вдруг обнаружилась коричневая туфля, тупоносая, начисто лишенная даже намека на женское кокетство, но зато крепкая, с ребристой тракторной подошвой и не пропотевшим еще лиловатым логотипом фирмы в просторном нутре.

Это же моя, — изумилась бедная Антуанетточка. И тут на нее со всех сторон — наконец-то — внезапно и яростно нахлынула настоящая, реальная жизнь. Такая влажная, промытая, сияющая, что, казалось, проведи по ней мокрым пальцем — и воздух восторженно взвизгнет, словно голубоватая молочная бутылка. Которую вечно живая мама моет в раковине, набирая на пластмассовую встрепанную мочалку немного серо-коричневого паштета «пемоксоли», и бутылка под маминым натиском то гневно ахает, то отчаянно скрипит, ловя мокрым прозрачным бочком невероятные, синие, солнечные зайчики.

Какие бывают только в детстве.

2004

Романс

И тогда Ника сделала аборт. И ничего не почувствовала. То есть, было, конечно, больно. И страшно. Но больше ничего особенного — никаких обещанных душевных терзаний. Маму было очень жалко — это да. Она сидела в крошечной приемной на твердой кушетке и плакала так, как будто Ника уже умерла. На других кушетках ожидали своей очереди еще две барышни.

Ника вышла из кабинета бледная, как штангист, взявший рекордный вес, и старательно улыбнулась. «Очень даже терпимо, — заверила она всех и на подсекающихся ногах пошла за ширму, чтобы засунуть в себя комок скрипучей хирургической ваты, — Очень даже терпимо». Барышни посмотрели с уважительным ужасом, а мама зажала распухшее неузнаваемое лицо краем Никиного детского полотенца и вдруг принялась раскачиваться, как на похоронах.

В животе у Ники больше не было ничего интересного — месяц назад она приехала домой и, прямо на вокзале, наскоро перецеловав поглупевших от счастья родителей, сообщила глубоким нутряным голосом Информбюро:

— Я развелась с Афанасием.

В Никиной жизни всё всегда было банально. Начиная с имени — хотели мальчика Никиту, получили девочку Нику. Да еще недоношенную. Играла Ника всегда бесшумно, училась хорошо, терпеливо несла общественные нагрузки и никогда ничего не просила. Не потому, что «Мастер и Маргарита», а потому что стеснялась. И никто ничего ей никогда не давал. В смысле — больше, чем полагалось.

Учиться в столицу Ника тоже поехала как-то вдруг, ни на что не надеясь, и так же вдруг поступила в солидный, очень технический и очень скучный институт. Правда, через год выяснилось, что в институте просто был недобор — учеба начала резко выходить из моды — но Ника все равно была благодарна. Она всегда была благодарна и на прощание неизменно вежливо говорила:

— Спасибо. Извините, пожалуйста. До свидания.

Хозяева пугались:

— За что — извините?

— За беспокойство, — смущалась Ника, хотя ее всегда приглашали заранее.

Без приглашения она пришла только один раз в жизни — к Константину Константиновичу. Тихонько поскреблась в дверь, и когда он открыл — огромный, ненаклоняемо двухметровый, с косо прорезанным угрюмым ртом — так же тихонько пожаловалась:

— У Афанасия есть ребенок.

— Что? — почему-то испугался Константин Константинович и неловко посторонился. — Заходите, пожалуйста.

С Афанасием они поженились через две недели после Никиного приезда в Москву. То есть Афанасий первый раз остался ночевать в Никиной комнате через две недели после Никиного приезда и наутро, благодарный за откровенные и обильные доказательства Никиной честности, уже бегал по институтскому двору, таская Нику за руку и сообщая всем встречным сразу в настоящем времени:

— Познакомьтесь — моя жена!

Ника не сопротивлялась, оглушенная тем, как быстро и незаметно все произошло ночью. Сначала немножко больно, потом немножко противно, а потом все равно. Но она терпеливо и старательно подстанывала, чтобы не обидеть сопящего Афанасия — ведь, чтобы жениться на ней, он на целую неделю раньше вышел из трудного осеннего запоя.

Дней через десять Афанасий ударил ее в первый раз. Ника не успела даже понять — за что, но неудобно, как со слишком высоких качелей, сползая с Афанасьевых колен, сразу поверила, что виновата. В детстве взрослые всегда наказывали ее только за дело. Афанасий был взрослый.

Но из губы чуть-чуть текло, и Ника на всякий случай попросила:

— Уходи, — и, подумав, не очень уверенно добавила. — Насовсем.

К вечеру Афанасий вернулся, шумно и основательно пьяный, и долго с размаху бился о дверь Никиной комнаты, выкрикивая слова, полные любви и угрозы.

— Открывай, блядь! — требовал он, бросая на штурм свое небольшое, крепкое тело. — Проститутка чертова!

Обитатели общежития с восторгом высыпали в коридор и давали Афанасию сочувственные советы. Ника молча лежала в быстро темнеющей комнате и смотрела в стену. Она казалась себе жуком, которого мерно трясут в спичечном коробке.

Под утро все стихло, и Ника открыла дверь. Афанасий лежал на пороге, свернувшись теплым калачом, и вдохновенно, с облегчением спал, прижимая к смуглому, слегка просветленному лицу измочаленный букет хризантем. Хризантемы Ника любила.

На УЗИ, как и везде, была очередь. В Нике булькал и нестерпимо просился на волю литр обязательной в таких случаях жидкости. В темном кабинете врач, с самого утра утомленный жизнью, надавил на Никин живот белой, тяжелой, как утюг, болванкой, Ника ахнула, по экрану метнулись серые, мультипликационные тени, и врач скучно приговорил:

— Пятая неделя. Внутриматочная. Плод развивается без пороков.

И вяло, по протоколу, поинтересовался:

— Рожать будете?

Ника опустила глаза на свое обручальное кольцо — перед свадьбой мамину обручалку отдали на расплавку, и кольца у них с Афанасием вышли тоненькие, как проволочка, но все равно — кольца, как у людей.

— Так куда направление выписывать?

Ника молчала. На нее смотрела мама.

Через пару месяцев Афанасий предусмотрительно увез молчаливую Нику из общежития. В коммуналку. Там, в пустой, огромной, как собор, комнате, предполагалось начать вить семейное гнездо.

Ника старалась. Комната была ничья — не то крестной Афанасия, уехавшей за границу, не то его спившихся друзей — и предоставлялась в пользование влюбленных очень дешево, но временно. Афанасий таких абстрактных понятий, как время, не признавал — он мыслил глобально.

«У нас впереди вечность! — провозглашал он, по крайней мере, трижды в день, громко падая на бугристый пыльный диван и увлекая за собой Нику. — Медовая вечность!» Если не удавалось спастись, с дивана Ника поднималась нескоро и, растрепанная, с зацелованными до кровавой жуткой черноты плечами, сразу плелась на общую кухню, на ходу застегивая старенькую мальчишескую рубашку. У Афанасия от любви всегда разыгрывался дикий аппетит. А Нику он любил воистину бессмертной любовью.

На кухне была грязь и соседи. Глупая отставная писательница в выпуклых, как у морского окуня, очках, рыжий, крохотный, комедийный милиционер с супругой, которую Афанасий коротко и с ненавистью называл «шкаф», их сопливые близняшки, с утра до вечера молча и неутомимо, как заводные автомобильчики, ползающие по коридору, и Константин Константинович.

Константина Константиновича все боялись. Он уходил рано, поздно возвращался и на кухню заходил только за водой — с высоким сияющим кофейником и таким тяжелым, неподвижным лицом, что на кухне притихали даже кастрюли. С соседями он не разговаривал никогда, и «шкаф» однажды доверительно рассказала Нике, что Константин Константинович большой ученый, а квартиру разменял, когда разводился с женой, и по-благородному взял себе комнату в коммуналке.

«А умню-ю-щий-то! Палата министров. Книги к себе пачками так и таскает!» — с неясной ненавистью присудила милиционериха, и Ника поспешно закивала головой. Она всегда со всеми соглашалась — чтобы не ссориться.

Иногда Ника даже боялась, что не сможет забеременеть никогда. Афанасий исправно и самостоятельно оберегал ее от неожиданных неприятностей — и до и после свадьбы — и Ника даже не сразу разобралась — как. Но, в принципе, беспокоилась о возможном потомстве — а вдруг, когда будет надо, ничего не получится? Детей Ника хотела. Хотя бы двоих.

— Чего ты психуешь? — интересовалась ее единственная московская подруга, нервная, изможденная художница с неразборчивым, но определенно гениальным лицом. — У всех получается, а у тебя — нет?

— У меня там кисло. Кислая среда, — вся корчилась от смущения Ника и судорожно терла плечом нежную щеку.