Василий Аксенов - Рандеву Страница 4

«Какая яркая артистическая личность, — думал Лева, силясь оторвать взгляд, — как жаль, что мы не можем сразу, сейчас же поговорить всерьез, раскрыть друг другу душу, слиться воедино. Ей-Богу, не хватает человеку одной жизни…»

Снегурочки, зайчики и лисички вели вокруг хоровод и пели тонкими голосками:

Румяный, взяв его за плечо, гудел в ухо:

— А помнишь, Левка, Кольку Ксенократова, того, что на задней парте сидел и бумагу жевал? Представь себе, лауреат! А Кузю помнишь? Ну он еще верхом на завуче в класс въехал… помнишь? Представь себе, обозреватель… шестую жену сменил!… Нет, брат, наше поколение…

Лева дергал головой, пытаясь оторвать глаза от желтых огней. «Вот ведь досада, — думал он, — не помню даже, как зовут этих отличнейших парней из моего поколения. Неужто и впрямь зазнался? Позор, позор…»

— А в самом деле, почему бы нам прямо сейчас куда-нибудь не закатиться?! — воскликнул он. — Рванем-ка в «Нашшараби», стариканочки!

Желтые фонари резко отъехали назад и превратились в еле заметные точки. Лева освободился и бросился к «Москвичу».

Травести с птичьим гомоном разместились на заднем сиденье. Ровесники уселись рядом с Левой. Уже захлестнутый возбуждающе-радостной волной, Малахитов включил зажигание.

— Не повезу, — вдруг сквозь кашель проговорил «Москвич».

— Не позорь, не поворь, не позорь, голуба, — быстро и горячо пробормотал Лева и незаметно лизнул рулевое колесо.

— Не повезу и баста! — заупрямился «Москвич». — Я не танк и не тягач, чтоб такие тяжести возить. Пусть кое-кто выйдет…

— Да кто же, кто? — спросил Лева.

— Он сам знает…

Разумеется, этот диалог не был слышен никому из честной компании, но Мрачный Ровесник почему-то усмехнулся и вылез из машины.

— Чтобы никого не стеснять, отцы, я, пожалуй, доберусь своим ходом. Чао!

С этими словами он ринулся в ближайшее кольцо метели и исчез. «Москвич» тотчас же завелся и поехал проторенными путями к всемирно известному ресторану «Нашшараби».

О «Нашшараби», «Нашшараби», затмивший «Максима» и «Уолдорф-Асторию»! О эта Мекка шестидесятых годов нашего столетия! Сердце какого москвича, ленинградца, сибиряка или уральца, да и любого человека, хоть бы и датчанина, не дрогнет при входе под эти своды с тигриными мордами и волоокими красавицами, под эти своды, хранящие и выбалтывающие столько тайн, слышавшие столько тостов и клятв и даже не покрасневшие от вранья; под эти своды, где бьется «дикарский напев зурны» и биологический вой саксофона, где одуряющий запах коронного блюда «чаво» (телячьи уши и цыплячьи гузки в соусе из коктейля «Карузо») ввергает в смущение даже испытанных гастрономов Барбизона, какое сердце не дрогнет?

Совершенно неизвестно, каким транспортом воспользовался Мрачный Ровесник, но он уже ждал компанию Малахитова возле ресторана, держась чуть в стороне от засыпанной снегом прошлогодней еще очереди.

— Этот с тобой, Левка? — спросил швейцар Мурат Андри-аныч.

Андрианыч был персоной настолько весомой, что тыкал даже самым почтенным гражданам, а взаимную вежливость соблюдал только с теми, кого не пускал, то есть практически со всем человечеством.

— Со мной, со мной, Андрианыч! — воскликнул Лева. — Тебе привет, Андрианыч, от Тура Хейердала!

— Ответный отпиши Туру, кланяйся, — прогудел Андрианыч. Такие вот приветы, теплые знаки человечьего внимания были старику дороже, чем самые щедрые чаевые. Да и в чаевых ли смысл жизни, подумайте сами?

Облепленный травестюшками. Лева под руки с ровесниками прошел в ресторан.

— Малахитов с детьми, — уважительно говорили в очереди. — Семь дочек…

— А эти-то двое братья?

— Друзья. Один боксер гэдээровский, а второй — космо-навт-10!

— Оставьте, товарищ, это коллеги Малахитова…

— А вы больше всех знаете?

— Представьте, знаю! Сестра моей жены… Вечер для очереди уже не пропал даром.

«А мы тоже жевали и время не теряли. Сами видели, как вошел Лева Малахитов с семью японками. Вошел такой красивый, стройный, в калориферном свитере на полупроводниках. Ей-ей, свитер у Левы сделан по заказу самого Леви Страуса на заводе „Филипс“ и весь пронизан платиновыми проволочками, которые хоть — обогревают, хоть — охлаждают, в зависимости от внешней температуры…»

Сдержанный, с налетом драматизма, Лева шел через гудящий зал.

— О девочки. Малахитов появился!

— Может, это и банально, но мне он нравится. Хорош, сукин сын!

— Левка, салют! Не видит! Зазнался, гад!

— Помилуйте, да ведь это же ходячий анахронизм, ископаемое! Вся эта его сверходаренность, его экзальтация… Да-да. его время прошло… Мамонт, птеродактиль…

— Говорят, совсем с круга спился…

Да нет, женился в пятый раз! В Латинской Америке женился!

— Надо попросить — может, споет?

— Мистер Сиракузерс, появился Малахитов. Хотите с ним сфотографироваться'.'

— Как вы думаете, удобно будет, если вот я, дама, приглашу Леву на танец? Да я шучу, шучу!

— Дорогой, ящик кларети на стол Малахитову! Сдачи не надо.

— Видели его новую скульптуру?

— Примитив!

— Вы сноб! Лично я всегда на ночь перечитываю его дивный «Трактат о поваренной соли»…

— Ой, девочки, я бы ему с закрытыми глазами отдалась, только страшно…

— Мистер Малахитов! Ой, прости, Левка, совсем я зарапортовался. Я из Общества культурных связей, Шурик. Мы с тобой знакомы. Помнишь, в Дамаске? Ты у меня огоньку попросил. Слушай, с тобой хочет выпить и сфотографироваться аргентинский скотопромышленник Сиракузерс и его подруга, дочь магараджи Аджарагам. Профессор Виллингтон из Кембриджа намерен подарить тебе свою всепогодную кепку… Ты же понимаешь, как это важно.

Лева! Привет от мастеров кожаного мяча. Помнишь, матч в Барселоне? Почему на тренировки не ходишь?

Товарищ Малахитов, вас Жан-Люк Годар спрашивал и Марина Влади.

— Анахронизм, ходячее ископаемое…

— Привет, привет, привет, друзья и господа! Привет, Таня, Наташа, Клодин! Помню, все помню, этого не забыть, Марыся…

С этими словами Лева подвел свою компанию к свободному столику. Не прошло и пятнадцати минут, как возле столика вырос статный официант Леон.

— Чаво? — с привычной хмуростью спросил он.

— Молодец, Леон, — заискивающе улыбнулся Лева. — «Чаво» на всех, по-малахитовски, с постным маслом, с укропом, с уксусом, с японским соусом «щуи». Повар знает.

— Это не пойдет, — отрезал Леон.

— Ну?! — вскричал Лева, обводя взглядом всю компанию. — Видите? Это начало конца! — Оперев голову на кулак, он горько произнес:

— Падает, падает моя популярность…

— Популярность ваша, товарищ Малахитов, вовсе не падает, — хмуро сказал Леон. — Постного масла у нас на кухне нет.

— Ну давайте, давайте ваше «чаво», — устало сказал Лева. — Вот оно уже у меня где стоит, в ухе, — он показал пальцем на свое трехмакушечное темя.

Сделав заказ и метнув в зал лукавый зеленый взглядик, убедившись, что все на него смотрят, Лева серьезно насупился и приступил к беседе о судьбах своего поколения и о жизни вообще.

— Все возвращается на круги своя, старики, но жизнь — серьезная штука. Согласны? Век наш короток, а мы еще осложняем его всякими глупостями. Верно? Вот Ортега-и-Гассет пишет, что возникает новая реальность, отличная и от природной неорганической реальности, и от природной органической реальности, однако мы находим у Энгельса: «Жизнь есть форма существования белковых тел», и мысль завершена. А вспомните-ка юность — «И куда лазурной Нереиды нас зовет певучая печаль? Где она, волшебной Геспериды золотящаяся даль?» Ну, из Вячеслава Иванова… Да-а, старички, но человек — свободное существо, и он может создать лучшую жизнь. Это уже мое. А может быть, и не мое, неважно. Помню, беседовали мы с Сартром в Лас-Вегасе…

Розовощекий Ровесник, фамилия которого оказалась Бабин-цев, наслаждался. Лева Малахитов, сам Лева Малахитов, положив локти на стол и избороздив знаменитый лоб поперечными морщинами, ведет с ним беседу и какую беседу, и о чем — беседу о смысле жизни! И взгляды десятков выдающихся персон направлены на них, в том числе и на него, Серегу Бабинцева, который еще недавно за 6 рублей 54 копейки ухал бабой-ягой на детском празднике!

Мрачный Ровесник, обладатель весьма странной визитной карточки, где значилось «Ю. Ф. Смеллдищев, современные танцы», слушал Леву очень внимательно, словно пытаясь уловить нить мысли, с застывшей улыбочкой глядел в скатерть и после каждого закругления в Левиной речи своеобразно щелкал — кажется, языком, будто что-то отсчитывая.

Ну а лисички, зайчики, кошечки — те были на самом верху блаженства. Трепещущими носиками улавливая запах «чаво», всей кожей чувствуя взгляды крупных мужчин, они подпрыгивали, ерзали, оправляя оборочки, с хихиканьем шептались и, лишь вспоминая иногда об историчности момента, обращали к Леве серьезнейшие личики, кивали при слове «Сартр», крепились изо всех сил.