Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво Страница 4

Тепло в голосе Рахили означало, что в тот момент ее любовь к нему приняла притворную форму жалости. И кто знает, почему подобное поведение, вместо того чтобы оскорбить его, напротив, сразу действовало на него успокаивающе.

«Я приду, только уложу баиньки старика Рэя и приду», — сказал он ей, переполненный той нежностью, которая дает возможность простить того, кто только что простил тебя.

Этот обмен репликами произошел минут за сорок пять до часа икс. Ни Рахиль, ни Лео не могли тогда даже представить, что это будет последним перемирием между мужчиной и женщиной, которые за много лет до этого, для того чтобы быть вместе, преодолели сопротивление двух совершенно разных семейств. Монтекки и Капулетти своего поколения!

Да, именно так, потому что Рахиль и Лео преодолели всевозможные препятствия и недоверие всех и вся, чтобы свою мечту о супружестве воплотить в реальность, которая постепенно, с приобретением этого прекрасного дома, рождением сыновей, его успехами на работе и ее безупречным ведением хозяйства, становилась все более блистательной и образцовой. Они еще не знали, что ссора, которую Рахили только что удалось прекратить, была последней в их истории перебранок и примирений (тайная археология каждого брака). Еще менее они могли вообразить себе, продолжая по дороге к кухне добродушно задирать друг друга, как два бывших армейских приятеля, что ужин, который они собирались съесть вместе и который так никогда и не был съеден, — их последнее совместное застолье, а слова, с которыми они обращались друг к другу, — последние слова их совместной жизни.

До катастрофы их отделяло несколько минут. И хотя с того дня Рахиль предпочла ни с кем не говорить о том, что произошло, отложив историю своего брака в потаенный уголок сознания, предав ее забвению, очень часто, после смерти мужа во сне, когда она теряла контроль над призраками прошлого, она спрашивала себя, не началась ли вся эта история накануне вечером, во время ужина с Альбертацци, не тогда ли полетели первые брызги той грязевой лавины, которая впоследствии снесла все. И возможно, именно Альбертацци каким-то образом притянули, подобно магниту, все эти несчастья.

Не случайно именно с того дня и потом, и особенно после смерти Лео, Рахиль решила никогда больше не отвечать ни на телефонные звонки Риты, ни на напыщенные письма Флавио, полные корыстными и абсолютно неуместными предложениями помощи и дружбы. Рахиль как будто желала переложить на них вину за произошедшее. Столько времени неся на своих плечах всю ответственность за этот хрупкий (как и все счастливые браки) союз, теперь, когда его постигло столь жалкое завершение, Рахиль перешла в наступление. Она видела в этой паре, бывшей друзьями ее мужу, но которую она в глубине души всегда ненавидела, если не виновников, то невыносимых свидетелей гротескного события, которое превратило ее спокойную жизнь на прекрасной вилле в Ольджате в борьбу за выживание.

Точно, парочка свидетелей.

Рита, которая сначала прилагала все усилия, чтобы ее муж порвал какие бы то ни было отношения с этим извращенцем Лео, после кончины последнего вдруг сделалась самым преданным и ярым хранителем его памяти. А Флавио даже перещеголял ее.

Парочка свидетелей, от которых лучше избавиться, со всеми доказательствами против и всеми мотивами преступления, о котором Рахиль больше не желала ничего слышать. Некоторых вещей трудно избежать, но лучше вспоминать о них много лет спустя. Но это уже совсем другая история.

Флавио Альбертацци сидел с Лео за одной партой все пять лет учебы в лицее. Он хорошо усвоил, что лучший способ избавиться от комплекса неполноценности, который внушали ему одноклассники, купавшиеся в роскоши, — это выставить напоказ свою бедность. Несдержанность, которая и тогда была одной из его самых неприятных черт, сейчас, когда благодаря упорству, ограничениям и выдающимся интеллектуальным способностям Флавио добился высокого социального статуса и внушительного счета в банке, стала почти невыносимым недостатком. Так, по крайней мере, считала Рахиль, предпочитавшая не выставлять, а скрывать свое положение, каким бы оно ни было.

Впервые Флавио появился в классе в коротких штанишках. Лео, одетый в синий костюм со складочками и манжетами, посчитал себя вправе спросить его: «Почему ты до сих пор ходишь в коротких штанишках?» В ответ он получил риторический вопрос, который раз и навсегда закрывал дискуссию: «Почему бы тебе не заняться своими делами?»

Обмен репликами состоялся в начале пятидесятых годов, и все последующие десятилетия друзья с удовольствием его пересказывали. Этот случай всегда вызывал у Рахили недоумение: почему ее мужу так нравится глупая история прошлых лет? Ведь он выглядит маленьким несносным снобом, которого друг с легкостью ставит на место. Для Рахили это было одной из тех загадок мужской дружбы, с которой, подобно многим женам своего поколения, ей приходилось только мириться.

Возможно ли, что Рахиль видела то, чего не замечал Лео? Что, несмотря на все прошедшие годы, Флавио продолжал относиться к нему как к капризному сынку богатого папочки? Подобная наивность мужа приводила ее в отчаяние. Это отчаяние усиливалось тем, что Лео, вопреки очевидным фактам, сам себя считал самым проницательным и разочарованным человеком в мире. И именно в тех ситуациях, когда жене он казался самым наивным.

В свое время, надо сказать, Флавио легко поддался очарованию хорошими манерами своего друга. В первый раз, когда он ступил своими огромными запыленными башмаками на скрипучий паркет дома Понтекорво, он предпочел думать, что очарование его друга заключается вовсе не в мраморе, мебели из настоящего дерева и коврах этой квартиры, а скорее в томах, выставленных в книжном шкафу у входа. Изящество выражений Лео, легкость речи, которой Флавио так завидовал, были почерпнуты из этих залежей культуры, а не из того мира, где функциональность интерьера непременно должна была сочетаться с двумя столь безнравственными понятиями, как красота и элегантность.

Несмотря на то что прошло уже столько лет, Флавио продолжал считать своей личной заслугой тот факт, что его друг наряду с медицинской карьерой возжелал посвятить себя научной деятельности, чего трудно было бы ожидать от этого красивого, избалованного и беззаботного мальчика.

«Просто невероятно, что тебя не испортило все то, что ты имел! — не уставал повторять Флавио с чувством удовлетворения. — Да еще в те времена, когда ни у кого ничего не было!» А Лео радовался одобрению того, кто, в сущности, никогда и не пытался стать кем-то иным, не тем, кем стал в этой жизни.

Со своей стороны Лео с моральным удовлетворением следил за тем, как Флавио, шестой, младший ребенок из многодетной семьи простого рабочего, завоевывал свое место под солнцем. Будучи одним из первых итальянцев, защитившихся по информационной инженерии (в те времена это называлось так), сейчас Флавио занимал должность уполномоченного представителя компании, которая занималась разработкой передовых технологий для Оливетти.

Флавио, несмотря на то, что был не менее страстным приверженцем научного прогресса, чем Лео, в отличие от последнего, считал итальянское общество тех лет безнадежно отсталым. Благосостояние. Вульгарность. Безделье. (Телевидение! Как же он ненавидел телевидение!) Он частенько повторял эти слова, с них всегда начинались его бесконечные споры с Лео. Еще одна вещь, которую ненавидел Флавио, — чемпионат мира по футболу, который Италия выиграла в Испании годом ранее. Тогда немцы были разбиты в пух и прах в славном финале на стадионе «Сантьяго Бернабеу» в Мадриде. Флавио придавал символическое и вредоносное значение этому спортивному событию.

«Народ поддался иллюзии, что выиграть — самая важная вещь на свете. Это событие породило в людях дух соревнования и стремления к победе. Мы все стали немного американцами. Президент Республики, социалист, человек, который участвовал в Сопротивлении, рисковал собственной шкурой, борясь с нацизмом, теперь поднимает этот вульгарный золотой кубок… Не слишком величественное зрелище! Но ничего удивительного, что мадридский финал стал одной из самых популярных программ в истории итальянского телевидения. Как видишь, tout se tient!»

Тут уж Лео, будучи не только ярым сторонником модернизации страны, но и футбольным фанатом, вынужден был защищать со шпагой наголо героев Мадрида и логику телевизионщиков. Знал бы он тогда, как ему это аукнется!

В отличие от Лео, Флавио никогда не повышал голоса. Он мог довести тебя до ручки спокойно, пускаясь в гладкие, как его довольное лицо, рассуждения. Верный принципам марксизма, он ничему не доверял и забрасывал собеседника риторическими вопросами. Но и у него имелось слабое место.

Жена, Рита. Ее он любил больше всей математики и политических идей, отличающихся внешним прагматизмом и идеалистичных по сути. Высокая худая женщина с вьющимися волосами, угловатая, всегда на грани нервного срыва. Ее невероятная худоба совсем не вязалась с ее прожорливостью. Тонкие сигареты, которые она постоянно вертела в руках, казались продолжением ее острых и костлявых пальцев. Иногда она напоминала скелет, окутанный облаком сигаретного дыма. Иногда в лучах безжалостного неонового света кухни Понтекорво она вызывала в памяти одну из тех содержательниц притонов, которых писал Тулуз-Лотрек. Для Риты выйти замуж за Флавио было одной из самых рискованных выходок назло богатеньким родителям. И хотя она много лет не общалась со своей семьей — династией, владевшей огромными участками земли неподалеку от Рима и сделавшей на этом свое состояние, — казалось, она унаследовала от этих спекулянтов наглость и отсутствие такта. В отличие от мужа в своем вызывающем поведении она опиралась на предрассудки и стервозность. «Это все вагина! — думал иной раз Лео. — Вагина — самый капризный орган, созданный природой, которая к тому же наделила его даром речи».