Одри Ниффенеггер - Соразмерный образ мой Страница 4

В кабинете Мартина, стоя у компьютера, Марика пыталась унять дрожь в руках, чтобы под ярко-желтым лучом настольной лампы вдеть нитку в иголку. У них в квартире была непроглядная темень. Все окна Мартин заклеил газетами, и о наступлении утра сообщала лишь тонкая полоска дневного света за слоем клейкой ленты. Справившись наконец с ниткой, Марика сделала пару быстрых стежков по краю конверта и взгромоздилась на кабинетный стул Мартина, чтобы скотчем прилепить свободный конец нити к потолку. Несмотря на свой высокий рост, она вынуждена была потянуться вверх; голова закружилась, колени ослабли, стул дрогнул посреди темной комнаты. «Вот будет номер, если я сейчас грохнусь и сломаю шею». Она представила, как лежит на полу с расколотым черепом, а сверху на ниточке болтается это письмо. Но в следующий миг вновь обрела равновесие и слезла со стула. Письмо действительно висело в воздухе над столом. Идеально. Убрав швейные принадлежности, она задвинула стул на место.

— Там на столе письмо для Тео — брось в почтовый ящик по пути на работу, сможешь?

— Конечно…

— Вот спасибо.

Марика чуть-чуть приоткрыла дверь. Из ванной ее обдало паром. Она помедлила.

— Мартин…

— Н-н-н?

У нее помутилось в голове.

— Tot ziens, Мартин, — выдавила она.

— Tot ziens, любовь моя. — Мартин пребывал в бодром расположении духа. — До вечера.

У нее навернулись слезы. Как во сне, она поплелась через спальню; в коридоре протиснулась сквозь нагромождение коробок, затянутых пленкой, шмыгнула в кабинет, чтобы забрать письмо Мартина к Тео, выскочила в прихожую — и ступила за порог. На площадке она смешалась, положив ладонь на круглую дверную ручку. В голову пришло непрошенное: «Здесь мы стояли бок о бок, и моя ладонь точно так же лежала на дверной ручке. Только ладонь была молодая; и вообще мы тогда были молоды. Лил дождь. Мы накупили еды и возвращались из магазина». Закрыв глаза, Марика прислушалась. Квартира была большая, и голос Мартина сюда не долетал. Оставив дверь приоткрытой (все равно ее никогда не запирали), Марика надела пальто и проверила часы. Она подхватила чемоданы и стала неуклюже спускаться по лестнице; на втором этаже покосилась на дверь Элспет, но не замедлила шаг. А дойдя до первого этажа, бросила одно из своих писем в почтовую корзину Роберта.

Толкнув калитку, Марика даже не обернулась на «Вотреверс». Она зашагала по тротуару, волоча за собой чемоданы. Январское утро выдалось промозглым; ночью шел дождь. Весь район Хайгейт-Вилледж будто законсервировался: казалось, с той поры, как она в восемьдесят первом приехала сюда молоденькой замужней женщиной, не прошло и суток. Все та же красная телефонная будка торчала на Озерной площади, только озера не было и в помине; впрочем, и раньше, сколько она знала эти места, здесь были только утрамбованные дорожки да несколько скамеек, на которых дремали пенсионеры. Старик-букинист, как всегда, не спускал глаз с группы экскурсантов, которые изучали его малопонятные карты и ветхие книжки. Трусивший через площадь рыжеватый лабрадор ловко увернулся от горластого мальчугана, едва научившегося ходить. Небольшие ресторанчики, химчистки, агентства недвижимости, аптека — все пустовало, будто по округе прокатилась взрывная волна, пощадившая только молодых мам с колясками. Когда Марика опускала в почтовый ящик письмо Мартина, а следом — свое, с точно таким же адресом на конверте, ей вспомнились долгие часы, когда она гуляла здесь с Тео. «Не иначе как доставят в один день», — подумала она.

На стоянке поджидало заказанное такси. Водитель погрузил чемоданы в багажник и сел за руль.

— Хитроу? — уточнил он.

— Совершенно верно, четвертый терминал, — ответила Марика.

Их путь лежал вниз по Норт-Хилл и дальше по Грейт-Норт-роуд.

Через некоторое время, когда Марика заняла очередь к стойке авиакомпании KLM, Мартин выбрался из душа. У стороннего наблюдателя его вид мог бы вызвать нешуточные опасения: с головы до ног он сделался багрово-красным, словно его отварила в кипятке жена людоеда, чтобы удалить вредные примеси.

Мартин блаженствовал. Он наслаждался чистотой. Утренний душ был кульминацией целых суток. Горячие струи смывали все тревоги, подсказывали решение проблем, высвобождали интеллект. Кстати, дневной душ, перед чаепитием, такого удовлетворения не приносил, потому что в голову лезли ненужные мысли, да к тому же приходилось торопиться: в любую минуту могла нагрянуть Марика, работавшая на Би-би-си. А вечерний душ, уже перед сном, и вовсе был не в радость: накатывал мандраж от неизбежности ночи с Марикой, преследовал дурной запашок, не давал покоя вопрос: потребует она сегодня секса или потерпит до следующего раза (в последнее время от секса по большей части удавалось отвертеться); не говоря уже о кроссвордах, и сообщениях, отправленных — и не отправленных — по электронной почте, и заботах об уехавшем в Оксфорд Тео (который, к неудовольствию Мартина, все реже делился подробностями своего быта и романтических знакомств; Марика твердила: «Ему девятнадцать лет — скажи спасибо, что он хоть что-то рассказывает», но это было слабым утешением, и Мартина преследовали мысли о смертоносных вирусах, автокатастрофах и наркотических веществах; помимо всего прочего Тео недавно приобрел мотоцикл: к целому вороху обязанностей, возложенных на Мартина, добавилось много, очень много действий ритуального характера, призванных оберегать здоровье и благополучие Тео).

Мартин принялся обтираться полотенцем. Он ревностно следил за состоянием своего тела, не упуская из виду ни мозолей, ни трещинок, ни комариных укусов, но при этом слабо представлял, как выглядит со стороны. Даже Марика и Тео существовали в сознании Мартина как сгустки ощущений и слов. Лица он запоминал плохо.

Сегодня день начался удачно. Большое число ритуалов, связанных с мытьем и уходом за собой, Мартин подчинял идее симметрии: провел бритвой по левой щеке — проведи точно так же по правой. Несколько лет назад из-за этого случился неприятный казус, когда Мартину пришлось сбрить каждый волосок на своем теле. Бритье занимало не один утренний час, и Марика буквально рыдала. Со временем он смог себе внушить, что бритье можно компенсировать счетом. Поэтому нынче утром он подсчитал движения бритвы (тридцать), необходимые и достаточные для удаления щетины, а потом, аккуратно положив станок на бортик раковины, тридцать раз сосчитал до тридцати. На это ушло двадцать восемь минут. Считал Мартин обстоятельно, не торопясь. Поспешность до добра не доводит. Заторопишься — непременно собьешься, и начинай сначала. Все нужно делать с толком, иначе не будет чувства завершенности.

Завершенность — это когда дело сделано по всем правилам. Мартин получал (быстротечное) удовлетворение от любой соразмерности движений, задач, цифр, ополаскиваний, продуманных и бездумных действий. Но особо потакать своим желаниям тоже не следовало. Суть ведь не в том, чтобы доставить себе удовольствие, а в том, чтобы отвести неприятность.

Случалось, конечно, на чем-то зациклиться — вроде как булавочный укол, следом толчок, а потом сущие мучения: «Газ-то я выключил? Кто это подглядывает в окошко черного хода? Молоко, видно, скисло. Надо сто раз понюхать, прежде чем лить его в чай. А руки я мыл после туалета? Пойду-ка еще разок вымою, для верности. Газ-то я выключил? А штанины случайно не волочились по полу, когда я одевался? Нужно брюки снять и заново надеть, по всем правилам. Еще разок. Еще. Заново. Заново».

Чтобы побороть зацикленность и снять все вопросы, требовалось самопринуждение. «Проверь газ. Вымой руки. Да получше оттирай, а то мало ли что. Мыло возьми хозяйственное. Отбеливателя плесни. Пол грязный. Нужно отдраить. Грязные участки обходи, не наступай. Лишних шагов не делай. Полотенца расстели на полу, чтобы не разносить заразу. Полотенца выстирай. Еще разок. Еще. А в спальню так заходить негоже. Что значит „негоже“? Негоже, и все. Смотри, с какой ноги входишь. И поворачивай налево с обязательным разворотом корпуса, вот так, неплохо. Уже лучше. А Марика? Ей тоже никаких послаблений. Ее это не обрадует. Неважно. Да не будет она этого делать. Нет, будет. Куда она денется? И нечего спорить, это же форменное безобразие. Да что тут такого? Вот именно, что? Откуда я знаю. Даже думать не хочу. А ну-ка, быстро: двадцать два помножить на два: сорок четыре, шестьдесят шесть, восемьдесят восемь… одна тысяча сто двадцать два…»

Дни случались хорошие, плохие и очень плохие. Сегодня день обещал быть хорошим. Мартину вспомнилась студенческая пора, когда он, поступив в Бейлиол,[7] по средам ходил играть в теннис; партнером его был один сокурсник, с которым они встречались на лекциях по математике и философии. Бывали такие дни, когда, еще не расчехлив ракетку, он уже знал, что каждый удар будет как бальзам на сердце. Вот и сегодня у него возникло такое же чувство.