Итало Кальвино - Тропа паучьих гнезд Страница 4

Пин не в силах дальше противиться соблазну и подносит пистолет к виску. Голова у него идет кругом. Еще ближе, пока кожа не почувствует холод стали. Теперь можно положить палец на спусковой крючок. Нет, лучше надавить стволом на скулу, пока не станет больно, — почувствовать стальной круг, за которым начинается пустота, где рождаются выстрелы. Если резко оторвать пистолет от виска, то, может, воздух, ворвавшись в ствол, вызовет взрыв? Нет, взрыва не происходит! Теперь можно засунуть ствол в рот и почувствовать его вкус у себя под языком. А потом — это самое страшное — поднести пистолет к глазам и посмотреть в него, заглянуть в темноту ствола, кажущуюся глубокой, словно колодец. Пин видел однажды мальчика, которому выстрелило в глаз охотничье ружье. Его везли в больницу. Половина лица у него была закрыта сгустком крови, а на другой половине повсюду чернели крупинки пороха.

Пин поиграл с настоящим пистолетом. Он наигрался им вдоволь; теперь его можно отдать мужчинам, которым он понадобился. Пину не терпится поскорее сбагрить пистолет. Если пистолета у него не будет, значит, он его вроде бы и не крал. Немец жутко озвереет и накинется на него, но Пин над ним опять посмеется.

Первой его мыслью было вбежать в трактир и заявить: «Он у меня, и я его никому не отдам!» Все придут в восторг и воскликнут: «Вот это да!» Потом он решил, что будет забавнее, если он спросит: «Угадайте-ка, что я принес?» — и, прежде чем ответить, заставит их малость помучиться. Конечно, они тут же подумают о пистолете, поэтому будет лучше, если он сразу заведет речь о нем, неся всякую околесицу, намекая, что дело, мол, не выгорело, а когда им станет совсем невмоготу и они перестанут вообще что-либо соображать, он выложит пистолет на стойку и скажет: «Взгляните, что я нашел у себя в кармане». Ну и лица же у них будут!

Пин входит в трактир на цыпочках, тихо-тихо. Мужчины по-прежнему болтают за стойкой; локти у них словно вросли в нее. Нет только незнакомца, и стул его еще никем не занят. Пин стоит у них за спиной, а они этого даже не замечают. Пин ждет, когда они его вдруг увидят, вздрогнут и обрушат на него лавину вопрошающих взглядов. Однако никто не оборачивается. Пин двигает стул. Жираф выгибает шею, подмигивает и продолжает тихо разговаривать.

— Красавцы! — окликает их Пин.

Они смотрят на него.

— Образина, — беззлобно парирует Жираф.

Больше никто не произносит ни слова.

— Итак, — бросает Пин.

— Итак, — говорит Джан Шофер, — что новенького ты нам расскажешь?

Пин несколько растерян.

— Чего это ты раскис? — спрашивает Француз. — Спой-ка нам что-нибудь, Пин.

«Ясно, — думает Пин, — они меня тоже разыгрывают. На самом деле их прямо распирает от любопытства».

— Алле, — произносит он. Но петь не может. Язык липнет к гортани, во рту сухо. Так бывает, когда он боится расплакаться. — Алле, — повторяет Пин. — Так что же вам спеть?

— Что спеть? — переспрашивает Мишель.

Жираф говорит:

— Ну и тощища — скулы воротит!

Продолжать эту игру Пин не в состоянии.

— А этот парень? — спрашивает он.

— Кто?

— Парень, что сидел вот тут.

— А… — произносят они и качают головой.

Затем продолжают тихо переговариваться.

— Я-то, — говорит Француз, — не слишком скомпрометировал себя с этим Комитетом. Мне не хотелось бы погореть ради их прекрасных глаз.

— Ладно, — говорит Джан Шофер. — А мы что? Сказано: посмотрим. Все же не худо бы установить с ними связь, ничего пока не обещая, и выждать время. У меня свои счеты с немцами с тех пор, как я побывал вместе с ними на фронте. Если придется драться — я не откажусь.

— Хорошо, — говорит Мишель. — Только учти — с немцами шутки плохи. А чем все кончится, пока еще не известно. Комитету угодно, чтобы мы создали «гап», ладно, создадим его как-нибудь сами.

— Пока что, — замечает Жираф, — сделаем вид, будто мы на их стороне и вооружаемся. Как только у нас будет оружие…

У Пина есть оружие. Он чувствует под фуфайкой пистолет и кладет на него руку, собираясь вытащить его в любую минуту.

— У вас нет оружия? — спрашивает он.

— Не твое дело, — отвечает Жираф. — Позаботься лучше о пистолете своего немца. Понятно?

Пин напрягся. Сейчас он им скажет. «Угадайте», — скажет он.

— Смотри только не прошляпь свой пистолет, если уж он попадется тебе под руку…

Все получается совсем не так, как хотелось бы Пину. Почему им теперь вроде бы на все наплевать? Он уж жалеет, что украл пистолет. Хорошо бы вернуться и положить его на место.

— Ради пистолета, — говорит Мишель, — не стоит рисковать. Кроме того, он устаревшего образца: чересчур тяжелый, с таким не повернешься.

— Пока что, — говорит Жираф, — надо показать Комитету, что мы что-то делаем, вот что теперь важно.

И они продолжают разговаривать вполголоса.

Пин дальше не слушает. Теперь он твердо знает: пистолета он им не отдаст. На глазах у него слезы, и он кусает губы от злости. Взрослые — народ переменчивый и ненадежный; они не играют так честно, как дети, хотя у них тоже есть свои игры, одна другой серьезнее — игра в игре, и никогда не поймешь, какая из них взаправдашняя. Сперва казалось, будто они вместе с незнакомцем играют против немца; теперь же они вроде бы играют против незнакомца. Никогда нельзя верить ни одному их слову.

— Ладно. Спой-ка, Пин, — говорят они как ни в чем не бывало, словно бы между ними и Пином не был заключен нерушимый договор — договор, освященный таинственным словом «гап».

— Алле, — произносит дрожащими губами бледный Пин. Он знает, что не сможет петь. Он готов расплакаться, но вместо этого кричит пронзительно «хи-и», так, что у всех чуть не лопаются барабанные перепонки, и разражается дикой бранью:

— Паскуды, ублюдки, сукины дети, мать вашу так!..

Все удивлены: чего это его разобрало? Но Пин уже выбежал из трактира.

Оказавшись на улице, Пин в первый момент хотел было отыскать того парня, которого они называли «Комитетом», и отдать ему пистолет. Теперь это единственный человек, которого Пин уважает. Прежде, такой серьезный и молчаливый, незнакомец вызывал у него чувство недоверия. Но теперь лишь он один смог бы понять его и оценить его подвиг. Может, он даже возьмет его с собой воевать с немцами. Вооружившись пистолетом, они вдвоем будут устраивать на дорогах засады. Но кто знает, где теперь Комитет. У прохожих о нем не спросишь: никто его здесь никогда не видал.

Пистолет останется у Пина. Пин его никому не отдаст и никому о нем не расскажет. Пин лишь намекнет, что наделен страшной силой, и его все станут слушаться. Тот, у кого есть настоящий пистолет, наверно, может играть в замечательные игры: в такие игры, в какие не играл еще ни один мальчишка. Но Пин не умеет играть. Он не умеет играть ни во взрослые, ни в детские игры. Поэтому Пин уйдет от всех подальше и станет играть один со своим пистолетом. Он станет играть в такие игры, которые никто не знает и не сможет никогда узнать.

Уже ночь. Огородами и помойками Пин выбирается за пределы кучки старых домов. Железная сетка, огораживающая рассадники, бросает причудливую тень на освещаемую луной серебристо-серую землю. Куры спят рядком на насесте; лягушки выползли из воды и заливаются вдоль всего ручья, от истока до устья. Интересно, что будет, если выстрелить в лягушку? Вероятно, от нее останется лишь зеленый плевок, растекшийся по камню.

Пин идет тропинками, вьющимися вдоль ручья, по крутым, заросшим травой откосам. Тут есть дорожки, о которых не известно никому, кроме него. Кое-кто из ребят дорого дал бы, чтобы узнать о них. Есть, к примеру, место, где пауки делают гнезда. О нем знает только Пин, он один во всей долине, а то и во всей области. Никто из мальчишек никогда еще не видал пауков, делающих гнезда, никто, кроме Пина.

Может, когда-нибудь у Пина будет друг, настоящий друг, который все понимает и которого можно понять, тогда ему, только ему одному, покажет он паучьи норы. Каменистая тропинка, зажатая между двумя заросшими травой откосами, круто спускается к ручью. Здесь, в траве, пауки роют норы, туннели, обмазывают их засохшей травяной кашицей. Интереснее всего, что у нор имеются дверцы, тоже сделанные из травяной кашицы, круглые дверцы, которые можно открывать и закрывать.

Когда ему случается сильно досадить кому-нибудь и распирающий его яростный смех наполняет его муторной тоской, Пин бродит совсем один по тропинкам оврага и отыскивает место, где пауки роют норы. Длинным сухим прутиком можно добраться до самого конца норы и проткнуть паука, маленького черного паука, изрисованного серыми полосками — точь-в-точь как на летних платьях старых святош.

Пину нравится разорять гнезда и протыкать сухим прутиком пауков. Он любит ловить кузнечиков — рассматривать вблизи их нелепые головы, похожие на морды маленьких зеленых лошадок, а затем раздирать их на кусочки и складывать из кузнечьих лапок причудливые арабески на каком-нибудь гладком камне.