Атик Рахими - Сингэ сабур (Камень терпения) Страница 4

Входит мать. В бешенстве орет: «А вы что тут делаете?!» — набрасывается на девочек. «Уходите! Вон отсюда!» — выталкивая их. «Муху! Папа муху съел!» — кричат малышки почти хором. «Тихо!» — приказывает мать. Они уходят из комнаты.

Утопающая в слюне муха барахтается на ковре.

Женщина возвращается в комнату. Перед тем как вставить трубку в рот мужа, она беспокойно и с любопытством осматривается вокруг. «Муху?!» Так ничего и не заметив, вставляет трубку и уходит.

Попозже она возвращается, чтобы налить в кружку капельницы сладко-соленой воды и закапать капли мужу в глаза.

Покончив с этим, она больше не остается рядом с мужем.

Она больше не кладет правую руку мужу на грудь.

Она больше не перебирает черные четки в ритме дыхания своего мужа.

Она уходит.

Она приходит снова только вместе с призывом на полуденную молитву, но не для того, чтобы достать маленький коврик, развернуть, расстелить на полу и совершить намаз. Она приходит лишь для того, чтобы снова закапать снадобье мужу в глаза. Капля, другая. Капля, другая. И уйти.

Перед тем как призвать к молитве, хриплый голос муллы заклинает Господа, чтобы в этот день среды Он удостоил правоверных мусульман квартала своим покровительством: «… ибо, как говорит пророк наш: это день несчастий, в который были потоплены Фараон и народ его, и погибли народ Пророка Салиха, Ады и Тамуд…» Он запинается и потом почти тараторит испуганным голосом: «Дорогие правоверные братья-мусульмане, как я уже сообщил вам, среда — день, когда, согласно хадисам нашего Пророка, наилучшего из пророков, надлежит не проливать крови, и не давать, и не принимать. Но в то же время один хадис, переданный Ибн Юнесом, говорит, что с тех пор как идет Джихад, это разрешается делать. Сегодня брат ваш, высокочтимый Командир, наделяет вас оружием, чтобы вы могли встать на защиту своей чести, своего рода, своего племени!»

На улице мужчины горланят: «Аллах-о Акбар!» Они бегут. «Аллах-о Акбар!» Их голоса отдаляются, «Аллах-о…», они уже у самой мечети.

На ковре вокруг мушиного трупика рыщут несколько муравьев. Потом они набрасываются на него, чтобы утащить.

Женщина входит, просто кинуть на мужа беглый и тревожный взгляд. Должно быть, опасается, как бы призыв к оружию не заставил его вскочить на ноги!

Она стоит в дверях, дальше не идет. Пальцами потирает свои губы, потом нервно кусает их, словно хочет выковырять слова, которые не смеют произнестись. Женщина выходит из комнаты. Слышно, как она стряпает завтрак, разговаривает и играет с детьми. И потом послеполуденное затишье.

Тени.

Молчание.

Она приходит снова, жена. Уже не такая издерганная. Садится рядом с мужем. «Сейчас был мулла. Это насчет того, чтоб мы ходили к молитве. Я призналась ему, что со вчерашнего дня нечиста, что у меня месячные, как у Евы. Он был недоволен. Я не поняла чем. Тем, что я себя с Евой сравнила или что я сказала ему про свои месячные? Так и ушел, ворча себе в бороду. Раньше он был не такой, с ним, бывало, и побалагурить можно. Но с тех пор как вы объявили в стране этот новый порядок, и он тоже стал другим. Он боится, бедненький».

Ее взгляд падает на Коран. Она вдруг вскакивает: «Проклятье, а где перо?!» Она ищет, листая страницы. Пера нет. Под подушкой тоже. Находит его, пошарив в карманах. Издав облегченное «уф!», снова садится. «… с этим муллой я совсем соображать перестала!» — говорит она, вкладывая перо меж страниц Корана. «О чем бишь я?.. Ах да, мои месячные… конечно, я ему солгала». Она бросает на мужа полный лукавства взгляд, скорее насмешливый, чем сочувствующий. «Как я лгала и тебе… и сколько раз!» Она подтягивает ноги к груди и кладет подбородок на колени. «И правда, все-таки я должна тебе кое в чем признаться…» Долго всматривается в него. Все с той же странной тревогой в глазах. «Знаешь…» Голос становится хриплым. Проглоченная слюна освежает ей горло, и тогда она поднимает голову. «Когда мы первый раз легли в постель… после трех лет супружества, помнишь ли ты это? В ту самую ночь у меня были месячные». Она избегает смотреть на мужа, скользя взглядом по складкам простыни. Голова лежит левой щекой на коленях. Тот глаз, у которого шрам, больше не выражает тревогу. «Я тебе ничего не сказала. А ты, ты-то и поверил, что… это была кровь, доказывавшая мою невинность!» Ее тело, съежившееся на корточках, трясется от глухого смеха. «Увидев кровь, ты был такой счастливый, такой гордый!» Пауза. Взгляд. И страх услышать вскрик ярости, оскорбление. Ничего. Тогда, кроткая и спокойная, она позволяет себе пуститься дальше в потаенные закоулки собственных воспоминаний: «По-настоящему у меня не должно было быть месячных. Еще не время было, оставалась целая неделя, но случилось это поневоле из-за тоски и страха перед уединением с тобой. В конце концов, представь, почти год ходить в невестах и три года быть замужней женой человека, которого никогда нет, это не так уж просто! Я жила с твоим именем. Я тебя даже никогда не видела, не слышала, не касалась до этого. Я боялась, всего боялась, тебя, постели, крови. Но этот страх ведь я и любила. Это, ты знаешь, такой страх, который неотделим от желания, наоборот, он возбуждает тебя, приделывает тебе крылья, даже если это может сжечь тебя всю. Вот именно такой страх у меня и был. Изо дня в день он все рос и рос внутри, заполнял живот, кишки… и вдруг перед самым твоим приездом он исчез. Это был не панический страх до посинения. Нет. Тот страх был красным, красным от крови. Когда я рассказала о нем тете, та посоветовала мне держать язык за зубами… Ну я и умолкла. И это меня успокаивало. Хоть и девственница, я действительно боялась. Я спрашивала себя, что бы произошло, если б не пошла у меня кровь в тот самый вечер…» Ее рука шарит в воздухе, словно она хочет схватить муху, «…вот это уж точно была бы катастрофа. Сколько я слышала историй на эту тему. Я могла себе представить». Насмешливым тоном: «Выдать нечистую кровь за кровь девственную, это ведь потрясающая мысль, а?» Она ложится и обвивается вокруг мужа: «Я никогда не понимала, почему у вас, мужчин, гордость так накрепко спаяна с кровью». Ее рука снова взмывает в воздух. Шевелятся пальцы. Можно подумать, она делает кому-то невидимому знак, что можно приблизиться. «Но ты ведь помнишь, как однажды вечером, в начале нашей совместной жизни, ты пришел поздно. Мертвецки пьяный. Ты курил. Я спала. Не говоря ни слова, ты сдернул с меня штаны. Я проснулась. Но притворилась, что очень крепко сплю. Ты вошел… в меня… Ты получил все, что хотел… но когда встал, чтобы подмыться, вдруг увидел, что у тебя член в крови! Рассвирепев, ты снова подошел и колошматил меня добрую половину ночи, только за то, что я не предупредила тебя о своих месячных. Я тебя замарала!» — ухмыляется она. «Сделала тебя нечистым!» Ее рука выхватывает воспоминания из воздуха, потом снова сжимается и опускается, чтобы погладить свой живот, который надувается и опадает чаще, чем дышит мужчина.

Резким движением она просовывает руку вниз, под платье, между бедер. Закрывает глаза. Дышит глубоко, скорбно. С силой вонзает пальцы себе между ног, как будто воткнула туда клинок. Задержав дыхание, со сдавленным стоном вытаскивает руку. Открывает глаза, смотрит на кончики ногтей: они мокрые. Мокрые от крови. Красные от крови. Она подносит руку к бессмысленному лицу мужчины. «Смотри! Вот она, та же самая кровь, чистая. Какая разница между менструальной кровью и чистой? Что в этой крови отвратительного?» Ее рука у самого носа мужчины. «Ты родился от этой крови! Она почище твоей!» Она грубо дергает его пальцами за бороду. Задев за губы, чувствует, как он дышит. Под кожей у нее пробегает дрожь ужаса. Руку до плеча прохватывает дрожь. Она убирает ее, сжимает в кулак и, уткнувшись в подушку, опять кричит. Один вопль. Протяжный. Душераздирающий. И застывает без движения. Надолго. Очень надолго. Пока водонос не постучит в дверь к соседям, пока не донесется сквозь стены замогильный кашель старухи соседки, пока водонос не выльет свой бурдюк в соседский бак, пока в коридоре не заплачет одна из малышек.

Тогда она встанет и уйдет из комнаты, не смея поднять на мужа глаз.

Позже, много позже, когда муравьи уже доволокут тельце мухи до простенка, разделяющего два окна, женщина возвращается с чистой простыней и пластиковым тазиком. Она поднимает белье, наброшенное на мужские ноги, моет ему живот, бедра и член… снова прикрывает его. «Да он омерзительнее, чем труп! Те хотя бы воняют». И уходит.

Опять ночь.

Комната в полном мраке.

Вдруг — ослепительное зарево взрыва. От оглушительного залпа содрогается земля. От огненного дыхания бьются стекла.

Чей-то душераздирающий крик.

Второй взрыв. На этот раз еще ближе. И даже помощнее. Дети плачут. Женщина кричит.