Иван Зорин - Дом Страница 4

Луна была в Рыбах, ночь пришла вперед звёзд, которые были пока бесконечно далеки от своих отражений в воде.

− Хорошо быть приговорённым, − захлебывался желчью Марат Стельба, − знать, что тебя повесят и встретить смерть лицом к лицу. Ночь длинна, можно подвести черту, больше не лгать, не страшиться, не плакать, не надеяться…

− Только не забудь справить нужду, − бурчал Авессалом, беззлобный, как старая крапива, − а то на верёвке обгадишься и сдохнешь под собственную вонь.

Сумрак наслаивался на сумрак, как масло на хлеб, ночь лютовала, и только маленькая, тусклая лампочка над подъездом храбро сражалась с ней.

С тех пор они не разговаривали, оставляя друг другу записки.

«Ох до чё ж ты нерьвный, дядя, − рубил Марата Стельбу размашистый, как сабля, почерк, − чисто муха на стекле!»

«О тебе пекусь», − оправдывался он. Но его приканчивали грамматикой: «Ой тока не нада этова другим задвигай эту фишку а мне лутше бабки оставь!»

И Марат Стельба чувствовал свою вину. Авессалом был его сыном, который после развода взял фамилию матери.

Звёздными ночами Савелий Тяхт припадал к окну и, закатывая к небу глаза, мечтал о Саше Чирина, ужасаясь, что больше её не увидит. Прокручивая в голове их встречу, он тысячи раз проклинал себя за нелепое поведение, мысленно дарил цветы и читал прекрасные стихи, а, когда она пришла к Ираклию за вещами, подкараулил у лифта и неожиданно для себя сделал предложение. «Что ж, можно сэкономить на машине», — рассмеялась Саша Чирина, кивнув на вещи, которые Савелий Тяхт уже с поспешностью заносил к себе.

Жили уже неделю, и невеста пришлась ко двору. Но − наполовину. Чем дальше, тем Савелию Тяхту она нравилась больше, а матери − меньше.

− Она же не умеет готовить. И стирать. Она тебе не пара.

− Хочешь сказать, не чета? − поправил Савелий, на которого давно взвалили хозяйство, так что он звал себя «подтирушкой». И подумал, что готов вести его за двоих, лишь бы не одному отглаживать под матрасом «стрелки» у брюк.

«И что? — отмахнулась Саша Чирина, когда ночью они занимались любовью, а в промежутке Савелий рассказал про мать. — Я же сплю не с ней, а с тобой». А за семейным обедом рассказала: «Я в мать-цыганку. Ей нагадали, что она будет счастлива с единственным мужчиной. Поэтому она ложилась со всеми подряд. А вставала девственницей. «С тобой ложатся, чтобы облажаться!» − шипели ей вслед, пока она не встретила моего отца». И, уставившись на мать, спросила с притворной наивностью: «А ты, похоже, своего так и не встретила?» Вспыхнув, мать отложила вилку. А вечером предъявила ультиматум.

− Ты послушный мальчик, − обняла Савелия Тяхта на прощанье Саша Чирина. — Хочешь совет? Женись на ней!

И застучала по лестнице каблуками.

− Не можешь помочь — не давай советов! — облаял он захлопнувшуюся дверь, но в глазах у него стояли слёзы.

Дни соскальзывали из будущего в прошлое костяшками на счётах. Летом дом нещадно калило солнце, зимой его камень промерзал насквозь, а осенью мелкий, косой дождь сёк бурый кирпич, смывая облезлую жёлтую краску, и тогда лужи во дворе стояли по колено. Казалось, так будет всегда. Но вокруг дома переменились ветры, надувая, как паруса, его крылья, и он понёсся боевым кораблем. Вокруг судачили о политике, газеты, в которые раньше заворачивали сельдь, теперь внимательно прочитывали. Быстро собрав чемоданы, как когда-то при землетрясении, выехали за океан Кац. В гаражах уже не распивали мутное вино, слушая, как по крыше скребут ветки, а, забыв про машины, спорили, можно ли жить по-прежнему. И Савелию Тяхту казалось, что нельзя. За ужином он, случалось, горячился, доказывая матери какую-то правду, которую сам жадно искал. «Не порти аппетит, − обрезала она. — На ночь философствовать — сон прогонять». А когда Савелий настаивал, добавляла: «Жизнь менять, что у реки русло, или у дома этажи. А огня бойся: мы с тобой внизу, крышка-то всегда останется, а вот сковородка подгорит». Дом, между тем, менялся на глазах. В подвалах вместе с крысами, как злые духи, ночами появлялись бомжи, а чердаки, на которых раньше прятались дети, швыряя снежки в прохожих, облюбовали наркоманы. В квартиры врезали хитроумные замки, а в парадных, точно осаждённые в восьмивратной крепости, установили железные двери с домофоном. На углу, посреди дома, заплаткой, поставили магазин, освещённые витрины которого набили пластмассовыми манекенами с глянцевой рекламой в руках. Поначалу жильцы специально обходили дом, чтобы на неё поглазеть, но вскоре, привыкнув, перестали обращать внимание, как раньше на газеты, из которых ребятня сворачивала себе пилотки. Магазин приобрел Викентий Хлебокляч. И это изменило его семейное положение. Теперь он часто бывал дома, и жене, которая нянчилась с двумя детьми, пришлось оставить старшего — Дементия Рябохлыста. Но она не могла простить мужу эту потерю и перебралась в седьмой подъезд, в квартиру, которую занимало семейство Кац.

Выпроводив Сашу Чирина, Ираклий Голубень зажил бобылем, с головой погрузившись в работу. Он хватался за всё подряд, не гнушаясь гламурными изданиями, будто хотел опровергнуть, что на свете всех денег не заработаешь. Раз ему заказали рекламную статью. Он просидел над ней полночи, отправляя черновики в мусорное ведро. Со стола на него тоскливо смотрел глянцевый журнал, в котором хорошо платили, но ревниво относились к срокам. Статья не вытанцовывалась, промучившись до первых петухов, Ираклий Голубень решил прогуляться, чтобы писать на свежую голову. Но забыл на столе ключи. Лето шло на убыль, ночи стояли холодные, и он вскоре вернулся. Наткнувшись на железную дверь в парадную, он трижды обозвал себя болваном, стукнув по лбу, со смехом повторил: «На в лоб, болван!», и стал сосредоточенно звонить в соседние квартиры. Ему никто не открыл. Он крикнул: «Помогите!» Никто не высунулся. Ираклий Голубень был трезв, и на большее не решился. Он сел на ступеньки и заплакал. День был выходным, и впустил его лишь выходивший поздним утром Савелий Тяхт. Ираклий Голубень продрог до костей. Зато продумал статью. И первым делом бросился к столу, зачеркнув крестом обложку глянцевого журнала, написал поверх:

Хоть бы была война!Чтобы любили тебя.Чтобы делили с тобойХлеб из земли одной.Чтобы была виднаРодина из окна,Чтобы на всех — одна.Хоть бы была война!

О Саше Чирина мать Савелия Тяхта больше не заикалась. Она была из тех, кто, набрав в рот воды, носит её всю жизнь. Много раз Савелий Тяхт спрашивал про своего отца. Но мать отмалчивалась, или, поджав тонкие губы, цедила: «Он был тебя не достоин!» И со временем Савелий Тяхт стал думать, что его отец − Матвей Кожакарь, к которому привязался, и с которым после встречи на школьном дворе ни разу не говорил. В ту зиму небо прохудилось, сугробы уже скрыли первые этажи, а снег всё сыпал и сыпал. Врачи сбились с ног, их марлевые повязки пропотели, а фонендоскопы, змеями обвивавшие шеи, стали ржаветь, — по дому ходил грипп, которым переболели уже все, кроме матери Тяхта. «Зараза к заразе не липнет», − косились на неё, встречая прямую, как палка, фигуру. Она проплывала мимо, подняв голову, как стрелу подъёмного крана, свысока посматривая на соседей. Но к весне слегла и она. Не помогли ни банки, ни горчичники, а от таблеток её уже рвало желчью. И через месяц она оказалась при смерти. Отказавшись от больницы, она велела закрыть форточки, задёрнуть шторы и не включать света, оказавшись замурованной в комнате, точно в гробу, к которому готовилась.

− Будешь меня вспоминать? − взяв за руку сына, прошептала она.

− Буду, − отведя глаза, отозвался он деревянным голосом.

Кладбище с беспорядочно разбросанными могилами и покосившимися крестами, на которых чирикавших весной воробьёв сменяло осеннее вороньё, находилось за каналом, недалеко от моста с каменными львами, и, будь жильцы одной семьёй, могло бы считаться фамильным склепом. Вернувшись с похорон, Савелий Тяхт вынес во двор всю мебель, соскоблил обои и, оставшись посреди голых стен, сел на пол и стал рвать в клочья семейные фотографии, складывая костёр. И долго глядел, как огонь пожирает его похищенную жизнь. А на утро заметил, что не в силах отлучиться от дома дальше двора, точно мать, удерживая его невидимыми руками, продолжала и за гробом проживать его жизнь.

Первого января Марат Стельба приобрёл новый численник. Заспанный, чернявый продавец из книжной лавки, недавно открытой в подвале дома, долго его расхваливал, горбясь на стуле, выставлял достоинства перечислением недостатков, которых он не содержал. Он мял календарь в руках, словно от этого росла его стоимость, так что, когда назвал цену, чуть было не упал со стула. А провожая, хитро подмигнул. «Все мы заложники чужих хроник», − услышал себе вслед Марат. Обернувшись, он ещё раз окинул взглядом пыльную лавку с покосившимися от книг шкафами и продавца в чёрном платье, скрестившего руки на животе. А дома не удержался. Изменяя правилу, открыл календарь и прочитал на первой же странице: «Одни в доме следовали Библии, другие − Корану. Для Марата Стельбы из второго подъезда такой книгой стал отрывной календарь». И дальше не мог оторваться. Это был рассказ о его затее, повесть, в которой он действовал, как литературный персонаж.