Раймон Кено - С ними по-хорошему нельзя Страница 4

— Место для него очень хорошее, — сказал тип. — Ваши люди умеют с ним обращаться?

— Конечно, — ответил Маккормак, который спустился вниз, чтобы посовещаться с приехавшим стратегом.

Посовещавшись, они распростились, и машина уехала.

— Ну, как вам все это нравится? — спросил Маккормак.

Они посмотрели на ящики с боевыми и съестными припасами.

— Это радует, — сказал Келлехер.

— Так лучше, — сказал Галлэхер.

— Только выпивки не хватает, — сказал Кэффри.

— Кстати, — вспомнил Маккормак, — а что стало с тем парнем, которого вы подпекли?

— Мы отнесли его в маленький кабинет.

— А ваш подопечный? — спросил Кэффри.

— Он тоже там.

— Если начнется заваруха, — заметил Келлехер, — придется от них избавиться.

— Я тоже так думаю, — согласился Маккормак.

— Да бросить их в Лиффи, и все, — предложил Галлэхер.

— Это будет некорректно, — произнес Маккормак.

— Предположим, — сказал Галлэхер, — что британцы надумают нам ответить и нам придется здесь окопаться и сдерживать их, скажем, какое-то время.

— Все это только предположения, — сказал Кэффри.

— Так вот, — продолжал Галлэхер, — глупо сидеть здесь с двумя трупами на шее. Мы могли бы закинуть их в сад Изящных искусств. Ирландская Академия как раз за почтой.

— Он думает только о том, чтобы закинуть трупы, — сказал Маккормак.

— Пусть лежат! — вскричал Кэффри. — Не будем же мы сидеть здесь целую неделю!

— Он по-своему прав, — заметил Келлехер.

— Может, лучше поговорим о выпивке, — осадил Кэффри. — Вот чего нам здорово не хватает. Если прижмет, от этой нехватки нам придется туго.

— Он по-своему прав, — заметил Келлехер.

— Да, действительно, — согласился Маккормак. — Пусть двое из вас сходят за ящиком уиски[*] и двумя-тремя ящиками пива в ближайшую таверну на О’Коннелл-стрит.

— А на какие шлинги? — спросил Кэффри.

— Выпишите ордер на конфискацию.

— Да лучше взять деньжата прямо здесь, на почте, — возразил Кэффри.

— Это будет некорректно, — осадил его Маккормак.

— Да, лучше выписать ордер на конфискацию, — сказал Келлехер.

Маккормак вызвал Диллона и Каллинена, чтобы те сменили Кэффри и Келлехера на время конфискательной экспедиции.

Диллон и Каллинен восторженно замерли перед пулеметом.

Кэффри и Келлехер распахнули дверь таверны.

— Эй, — крикнули они, так как в таверне не было ни души.

Наполовину осушенные пивные кружки обтекали на столах, которых еще не коснулась бдительная тряпка. На полу топорщилось несколько табуреток, опрокинутых торопящимися клиентами.

— Эй, — крикнули Кэффри и Келлехер.

Из-за стойки высунулась часть мужской головы. Мужчина явно побаивался. Сначала появилась челка, срезающая большую часть лба, затем маленькие усики, как у австрийского капрала.

— Finnegans wake! — заорали Келлехер и Кэффри.

— What do you say?[1] — спросил мужчина.

— Finnegans wake! — завопили инсургенты.

— О! Я, знаете ли, — сказал Смит (так звали мужчину из таверны), — я, знаете ли, политикой не занимаюсь. Боже, храни Короля, — добавил он сдуру и с испугу.

— Вмочить ему? — предложил Кэффри.

— Командир велел, чтобы все было корректно, — удержал его Келлехер.

Он схватил бутылку и разбил ее о голову Смита; темный «Гиннес», стекая по кровоточащему лицу бармена, светлел и окрашивался в гранатовый стаут. Смит был жив, только слегка оглушен.

— Дай нам ящик уиски, — обратился к нему Кэффри, — и десять ящиков пива.

— Мы выпишем тебе ордер на конфискацию, — добавил Келлехер.

Опираясь руками о стойку, контуженный Смит мутным взглядом взирал на стаут-гранатовую лужу, расплывающуюся по прилавку из красного дерева.

— Пошевеливайся, лавочник и предатель! — прикрикнул Кэффри и легонечко его стукнул.

Бармен дернулся, растратив на это последние силы, брызнул кровью и рухнул на пол.

— Ладно, сами справимся, — сказал Келлехер. — Но ордер на конфискацию все-таки выпиши.

— Выпишешь ты, — сказал Кэффри. — А я схожу за тачкой.

— А почему я?

— Что ты?

— Почему я должен выписывать ордер на конфискацию?

Кэффри почесал в затылке:

— Потому что я не буду.

— Почему не будешь?

Кэффри почесал в затылке:

— Да пошел ты!

— Это не причина, — сказал Келлехер.

Вокруг головы хозяина таверны растекалась лужа крови, такая большая, что Кэффри увидел в ней, как в зеркале, свое отражение. После чего решил откровенно признаться:

— Причина есть.

— Говори. Мы теряем зря время.

— Я не умею писать.

Келлехер посмотрел на него свысока. Они были из разных групп и до этого друг друга не знали. Уничижительно рассматриваемый Кэффри услышал сначала:

— Какое убожество!

А затем:

— Надо было сразу так и сказать. Ладно, иди за тачкой, а я выпишу ордер на конфискацию.

Кэффри посмотрел на бармена, который лежал и совсем не дышал; и даже кровью больше не брызгал.

— Как ты думаешь, он скончался?

— Иди за тачкой, — сказал Келлехер.

Что ж, я так и буду стоять здесь часами, говорила себе Герти, поглядывая на наручные часы и даже не зная, что обязана их изобретением Блезу Паскалю[*]. Я здесь уже два с половиной часа. Как это утомительно. Я устала, устала, устала. Что ж, я так и буду стоять здесь часами. Все это время эти инсургенты шумели. Поднимались и спускались по лестнице. Похоже, таскали что-то тяжелое, Боже милостивый, может быть, они хотят взорвать почту. Надо спасаться. Спасаться. Нет. Они не взорвут почту. Что ж, я так и буду стоять здесь часами. Но не садиться же мне на этот стульчак. Какой ужас. Эти республиканцы. Вот как они унижают подданную Его Британского Величества. Фу! И здесь без гуннов не обошлось. Не садиться же мне на этот стульчак. Какой позор. Какое унижение. Но я так устала, так устала. О, Боже милостивый, нет, я не могу, я не буду, я не сяду. Если у меня не будет уважительного для этого повода. Если у меня не будет законного на то основания. Так вот же оно, основание. Так вот же оно. Да. Теперь я могла бы сесть. Отдохнуть. Я так устала. Так устала.

Ящики уиски, «Гиннеса» и пулеметные ленты были осторожно, но беспорядочно водворены в комнату по соседству с маленьким кабинетом, в котором временно находились два трупа британских служащих, пущенных в расход по случаю восстания.

— Все тихо, — сказал Маккормак и поднялся на второй этаж.

Келлехер сидел в задумчивости перед пулеметом. Галлахер и Кэффри — внизу, на крыльце; придерживая ногами винтовки, они вели разные беседы.

— На острове, где я родился, — рассказывал Галлахер, — а он называется Инниски, очень почитают грозы и бури, из-за кораблекрушений. После них мы бегаем по отмелям и собираем все, что выбрасывает море. Можно найти все, что угодно. Хорошо живется на нашем маленьком острове Инниски.

— Зачем же ты оттуда уехал? — спросил Кэффри.

— Чтобы сражаться с англичанами. Но когда Ирландия будет свободной, я вернусь на Инниски.

— Так ты возвращайся прямо сейчас, — сказал Кэффри, — к своим морским отбросам; вдруг тебе повезет?

— Было б здорово. У нас в деревне для этого есть специальный камень.

— Камень?

— Да. Он укутан в фланелевую ткань, как младенец в пеленки. Бывает, что хорошая погода стоит очень долго, жрать нечего, хоть подыхай с голоду, тогда раскрывают камень, проносят его вокруг острова и обязательно вдоль прибрежных скал, и это каждый раз срабатывает: небо чернеет, корабли сбиваются с курса, и на следующий день можно собирать обломки, а среди них все, что угодно: консервы, астролябии, головки сыра, счетные линейки...

— Нарочно не придумаешь, — прокомментировал Кэффри, — уж на что мы отсталые на нашем острове, но с твоим даже не сравнить. К счастью, все это скоро изменится.

— Что значит отсталые?

— Нет ни одной страны в мире, где бы по старинке поклонялись булыжникам. Разве что совсем какие-нибудь дикари, язычники в Австралии или в Мексике.

— Ты, может быть, хочешь сказать, что я — дикарь?

— Конечно же нет, — сказал Кэффри. — Смотри, какая козочка!

Одинокая молодая женщина решительно шла по мосту О’Коннелла.

— А она — ничего! — заметил Галлэхер, обладающий, как и все уроженцы Инниски, отменным зрением.

— Смелая девчонка, — заметил Кэффри, который умел ценить это качество в других, не находя ничего похожего для сравнения в себе самом.

Женщина дошла до угла набережной Иден.

— Хорошенькая, — сказал Галлэхер. — Вроде бы я ее знаю.

— К нам небось, — сказал Кэффри. — Была бы она чуть-чуть покрупнее.

Она перешла улицу и остановилась перед дверью почты. Покраснела.