Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы) Страница 4

На этот раз меня выручает Марина. Она тянет маму за руку, что-то хочет сказать ей по секрету и, к счастью, отвлекает внимание бабушки. Мама раздражается:

— Перестань меня дергать! Тиран, а не девочка.

— Ну, мам, ну послушай, ну, мам…

Несколько смягчившись, мама наклоняется к Маринкиным губам. Та что-то шепчет ей, скосив на меня свои черные пуговицы, долго шепчет, словно рассказывает длинную сказку, и, когда не хватает слов, медленно глотает, делает глубокий вдох и продолжает, а может, начинает сызнова.

— Сестра, — говорю, — подойди ко мне. Я тебя почти целый год не видел.

Сестрица перестает шептать, недоверчиво смотрит на меня, пятится к двери — мол, не на такую напал — и убегает с веранды в сад.

— Дикарка какая-то, — говорит мама раздраженно. — Так и норовит сделать все наперекор. Воистину голубковское отродье.

— Стыдно, Маша. Стыдно так говорить.

— Что за ерунда! Маринка — типичная Турсунян, — замечаю я. — Упряма, как ослик.

— Поневоле Турсунян. Этот подлец не дал ей даже фамилии.

— Зато будет продолжательницей турсуняновского рода, — сказал я, не подумав, что это звучит нелепо. Носителем армянской фамилии стала курносая русская девочка, которая, как и я, никогда не узнает армянского языка. Но фамилия, доставшаяся ей в наследство от военных, адвокатов, священников, революционеров, чьи имена записаны в двухтомной книге биографий по-разному прославивших себя армян, когда-нибудь, возможно, польстит ее самолюбию.

— Надеюсь, ты поживешь у нас? — спрашивает мама.

— До конца дней своих.

— Хотя бы несколько дней. Мы подкормим тебя, ты должен окрепнуть. Какой худой ты у меня, бледный. Шутка ли — такая нагрузка!

В далекие каникулярные месяцы университетских лет, в каждый мой приезд в Лукино выполнялся этот обряд поддержания во мне угасающих жизненных сил. Я должен был как следует подкормиться, отоспаться, хорошо отдохнуть. И тогда в один из оттаивающих от зимы дней или летом, когда цвел ранний жасмин, на наш дом опускалась благодать, мама разглядывала меня, прищурившись и откинув голову, как только что написанный ею этюд, чтобы, не отвлекаясь на детали, увидеть в целом.

— Вот теперь, — говорила она, — совсем другое дело.

— Мама, пойдем на этюд, — прошу я ее сейчас.

Это тоже один из наших семейных обрядов: мы с мамой отправляемся на этюд. Я несу ее мольберт, она — мой альбом и сшитый бабушкой мешочек с акварельными принадлежностями.

— От этой бандитки, твоей сестры, разве уйдешь куда-нибудь?

— Марина останется со мной, — говорит бабушка.

— Она тебя окончательно измучает.

Бабушка недоуменно пожимает плечами:

— Мы с ней все дни вместе.

Я подумал: неужели мама стала теперь так тяжела на подъем? Иначе что бы еще могла означать эта уловка?

— По правде сказать, сынок, мы не ожидали, что ты приедешь. Послали в Москву поздравительную телеграмму и ничего не подготовили для праздника.

— Ничего и не нужно.

— О чем ты говоришь? Сегодня день рождения моего единственного сына! Я схожу в магазин и куплю вина. Или, может быть, лучше водки?

— Я сам схожу.

Мама вынимает из сумки три рубля.

— Как тебе не стыдно?

Три рубля насильно засунуты в мой карман.

— Тоже мне богач, — смеется мама, артистично взмахнув рукой.

— Осторожно!

Но поздно. Мама задевает рукой чашку на столе, и я иду за веником, чтобы подмести осколки.

— Это ведь твоя чашка, — растерянно говорит бабушка.

Разбилась моя чашка с фиолетовыми цветами. Я пил из нее лет двадцать, и она была в определенном смысле последним из могикан. Бабушка расстроена, ей жаль чашку. Вернее, меня. Вернее, то, что вот был я маленький и была у меня своя чашка, а теперь ее нет, и зачеркнута еще одна семейная традиция.

В нашем доме, «проходном дворе», как насмешливо называл его мой отец, всегда было много чашек и прочей посуды, которая билась исправно. По воскресеньям со стола не убирали, потому что всех, кто бы ни пришел, будь то знакомый художник или почтальон, кормили обедом.

Отсюда и большой стол на веранде. Несмотря на это, фиолетовая чашка жила, и в дни торжеств или случайных сборищ, иногда пройдя по кругу весь стол, неизменно возвращалась ко мне.

— Это Андрюшина чашка, — говорила бабушка.

— К счастью! — говорит теперь мама.

Она отнеслась к потере легко, как относилась к потере любых вещей, будь то простая чашка или золотые часы, которые несколько лет назад она случайно сожгла в печке.

— К счастью! — говорю я, чтобы успокоить бабушку, и уношу на совке черепки моей чашки, сентиментальные воспоминания двадцатилетней давности и одну, тоже сентиментальную, детскую мечту, которая поначалу носила средневековые рыцарские доспехи. Потом появилось несколько других вариантов — неких гибридов «Золушки» и «Графа Монте-Кристо».

Вот один из них.

…Часы пробили одиннадцать, и, прежде чем замолк звук последнего удара, дверь распахнулась.

— Это я, — сказал я, но уже не я, а вошедший человек в темном костюме со спокойным и добрым взглядом усталых глаз.

— Двадцать лет назад я обещал прийти в этот час, и вот я здесь.

— Сынок! — говорит одна из женщин.

— Андрюша! — восклицает другая.

Кинематографический наплыв скрывает от зрителей подробности сцены. Когда кадр становится вновь четким, зрители видят двух женщин на застекленной веранде загородного дома. Они утонули в мягкой глубине атласных кресел, их ноги покрывает парча, на полу валяются дорогие шкуры. Стол на веранде убран, как в сказочных домах, а подарки все продолжают поступать в адрес двух вышеупомянутых женщин. Молодой человек охапками переносит их из роскошной автомашины на веранду.

— Познакомьтесь, мой друг Саша Мягков, — говорю я.

— Герцог Тосканский, — представляется Саша…

— Тоже мне богач, — смеется мама. — Идем, провожу тебя до калитки.

Мы выходим в сад. Марина у забора кокетничает с каким-то мальчиком. Уперлась руками в железные полоски с пробитыми в них крестиками и ковыряет носком сандалии землю.

— Представляю, что будет через пятнадцать лет, — говорит мама, значительно кивая в их сторону.

— Кто этот мальчик? Уж не Саши ли Мягкова сын?

— Нет.

— Я давно хотел спросить, как живет Саша? Не видел его целую вечность.

— Ты разве не знаешь?

— Ничего не знаю о нем.

— Два года назад его нашли пьяного на железнодорожной платформе, а в больнице он умер. Отравление метиловым спиртом.

Мне становится страшно. Так страшно вдруг, что я ничего не знал, а теперь не могу вымолвить ни слова, и даже не плачу, не кричу, и лицо мое не искажено гримасой ужаса. Откуда-то издалека, из музейной тишины залов, где экспонируются реликтовые, неимоверной величины деревья, а под стеклом лежит высохшее тело убитой гадюки, доносится до меня мамин голос.

— Недавно встретил отца на улице, — говорю я.

— Ну и как, сильно он постарел?

— Как будто нет.

— Звонит, интересуется твоими делами?

— Изредка. Но и я ему редко звоню. В Москве все так заняты.

— Заняты? — Я улавливаю скрытое раздражение в мамином голосе. — Разве дело в занятости? Нет, что ни говори, у отцов все слишком просто. Вы любите детей до тех пор, пока любите женщину, их мать. Мужчины — эгоисты. За все годы, что мы жили без него, он ни разу не спросил, что тебе нужно.

— У меня все было. — сказал я, все еще не понимая, что случилось с худым белобрысым мальчиком Сашей Мягковым.

— Слава богу, не сирота. Все-таки мог бы и он подумать. Шубу, ботинки — мало ли что нужно ребенку? А он в дни рождений дарил тебе то топоры, то клещи. Бездушный, ледяной человек.

Саша Мягков! Зубы, облепленные сладковатым черным варом, убитая змея, вечный огонь дружбы — маленький курган из песка, а над ним — голубой язык ацетиленового пламени.

— Папа сторонник воспитания физическим трудом, — сказал я. — И потом, не забывай, что мы жили тогда с Голубковым, к которому я был, ты знаешь, привязан. Не потому ли у нас с отцом сложились такие отношения, когда каждый старался убедить себя, что ничем не обязан другому, я бы даже сказал, не заинтересован в другом? И вот… он в течение нескольких месяцев не знал, например, о рождении Лели. Почему я не звонил ему? Мне казалось, он может воспринять мой звонок как упрек, требование внимания. Но, право, я не чувствовал себя обиженным или уязвленным тогда. С годами все воспринимается проще, и некоторых вещей стараешься просто не замечать. У нас с отцом теперь такие отношения, как если бы познакомились на отдыхе. Договариваемся встречаться, звонить друг другу, но, вернувшись в привычную колею, обо всем забываем. И вот случайная встреча на улице, снова обещания, впрочем, вполне искренние, и мимолетная мысль о том, что все останется по-прежнему до следующей случайной встречи.