Юрий Слепухин - Джоанна Аларика Страница 4

Он был очень рад получать целых двадцать центов в день, но через месяц радость его потускнела, как забытая в сыром углу медная пуговица. Принадлежащая плантации лавка, где пеоны покупали себе еду и одежду, вдруг подняла цены на все товары; подняла вроде и не намного — почти незаметно, цент здесь, цент там, — но в расчетной книжке Мамерто цифра его месячного заработка, за вычетом стоимости покупок, осталась прежней. И это несмотря на то, что весь месяц он, ободренный прибавкой, работал старательнее и быстрее.

Что же это за прибавка? Мамерто понял, что сеньорита наследница здорово его обставила. Точнее, он понял это не сам, а с помощью негра Флорйндо. Негр Флориндо когда-то работал смазчиком на заправочной станции и вообще был образованным человеком — умел даже подписать свое имя. Он-то и объяснил Мамерто, что их всех провели с этой прибавкой. И вообще несправедливо, сказал негр Флориндо, что какая-то девчонка, у которой и носа еще не видать, родилась наследницей десяти тысяч мансан[12] земли, а у других нет и одной мансаны. Мамерто согласился, что это и в самом деле несправедливо.

Однажды он вместе с несколькими другими пеонами был послан чистить дорожки парка возле «Большого дома» и там увидел наследницу совсем вблизи. Старая Селестина везла ее в красивой белой колясочке на блестящих колесах; Мамерто почувствовал сильное любопытство. Сняв сомбреро, он отважился подойти поближе и поклонился. Сеньорита оказалась очень беленькой, она сосала палец и серьезно таращила на Мамерто круглые серые глаза. Он вспомнил о десяти тысячах мансан ее владений, и ему стало вдруг очень обидно, потому что в тот год он хотел жениться на дочери старого Иларио, но та сказала, что и не подумает выйти за пеона, у которого нет ни клочка земли, чтобы прокормить семью. «А ведь, пожалуй, патрон не ее отец, — подумал он вдруг злорадно, — слишком уж она беленькая. Не иначе, как сеньора наставила ему рога с каким-нибудь гринго…» Но тут же Мамерто вспомнил, что сеньора умерла несколько недель назад, — ему стало стыдно, и он торопливо перекрестился, чтобы отогнать внушенную дьяволом греховную мысль.

После неудачного сватовства жизнь на плантации ему опостылела, и он ушел в город, надеясь устроиться чернорабочим на какую-нибудь фабрику. Негр Флориндо, бывалый человек, часто говорил ему, что там и платят больше и работа не в пример легче. Может быть, в городе ему действительно удалось бы устроиться, но в то время свирепствовали изданные новым президентом «законы о бродяжничестве», и жандармы задержали Мамерто недалеко от Эскинтлы. После недолгой отсидки в тюрьме его отправили работать на строительство шоссейной дороги в одно из самых гиблых мест департамента Реталулеу, где люди десятками гибли от малярии. Через три месяца, дождавшись начала ливней, он ушел и оттуда, прорубившись своим мачете[13] сквозь сплошную стену джунглей, и в конце концов вернулся на плантацию Монсона. Знакомый капатас согласился не подымать шума и снова зачислил его пеоном за взятку в двадцать пять кетсалей. Мамерто работал и выплачивал ему эти деньги в течение полугода.

В лето, когда началась большая европейская война, он, наконец, женился. Не на дочери старого Иларио — веселая хохотушка Росаура к тому времени имела уже ребенка от помощника весовщика, — а на другой девушке, двумя годами старше его самого. Каталина оказалась хорошей женой, они жили дружно и мечтали скопить на покупку хотя бы одной мансаны собственной земли. Оба знали, что это им никогда не удастся — денег не хватало даже на еду, какие уж тут сбережения! — но продолжали мечтать, потому что в трудной жизни ничто так не утешает, как мечта, пусть даже неосуществимая. А жизнь была очень трудной.

Еще труднее стало, когда родилась Нативидад. Фасоль и маис, которые им, не имеющим собственной земли, приходилось покупать в лавке, дорожали из месяца в месяц. А плата так и не повышалась, и Мамерто едва зарабатывал полтора доллара в неделю. Капатас объяснял пеонам, что весь мир сейчас воюет — борется за свободу и демократию — и что, хотя Гватемала и не участвует в этой большой войне, всем им приходится тем не менее приносить жертвы, потому что Соединенные Штаты — единственный защитник обеих Америк — не могут сейчас платить за кофе и бананы дороже, чем платили до войны.

Да, трудно приходилось не только семье Мамерто — трудно было всей стране. Даже дон Индалесио Монсон говорил своим рабочим, что стоит на пороге разорения; поверить этому было трудно, но не станет же врать патрон, самый уважаемый человек в департаменте! Впрочем, кофе на складах не залеживалось, и работы на плантациях шли полным ходом.

В «Грано-де-Оро» было теперь вдвое больше пеонов, чем до войны. На плантации появились индейцы, пригнанные сюда отчаянной нуждой — раньше этого не могла сделать даже всесильная жандармерия, и пеон индеец был великой редкостью. Мамерто первое время приглядывался к ним с опаской и недоверием, он ведь был метисом, «ладино», а вражда между жителями равнин и горцами — потомками древних племен кичё и какчикёль — началась не год и не десять лет назад. Страшные вещи рассказывал об индейцах и падре: христиане они, дескать, только для виду, а на самом деле как были нечестивыми язычниками, так и остались. Самое страшное, говорил падре, это то, что индейцы лицемерны: курят ладан перед статуями христианских святых и девы Марии, а в сердце своем поклоняются сатане, которого зовут по-разному — иногда это «Великий Оперенный», иногда «Блистательный Повелитель в Зеленых Перьях». Слушать такие вещи было страшно, а уж работать рядом с поклонниками «Оперенного» и подавно.

Потом оказалось, что бояться не стоило. Ничего дурного индейцы не делали, ссор не затевали и были хорошими товарищами. Нельзя было и представить, чтобы индеец нажаловался на тебя капатасу или раззвонил подслушанный случайно разговор. Они вообще почти не говорили с начальством: не спорили, не вступали в пререкания; молча работали и молча получали заработанные центы. Все молча! Индейцы молчали даже тогда, когда их обсчитывали и обвешивали весовщики, конторщики, лавочник; но молчали они не так, как обычно молчит в подобных случаях старый пеон, давно узнавший на собственном опыте, что споры с начальством до добра не доводят. В молчании индейцев — Мамерто и его товарищи поняли это очень скоро — было больше презрения, чем безответной приниженности. Молчаливые люди явно считали ниже своего достоинства спорить с белым обманщиком из-за каких-то центов, хотя эти центы и доставались им тяжким трудом.

Потом в столице снова произошла революция, а спустя три месяца — еще одна. Дочь патрона приехала из столицы и жила дома. Однажды Мамерто встретился с нею в воскресенье. Нинья[14] Джоанна вежливо ответила на его поклон и сама заговорила с ним о событиях в стране. Она сказала, что диктатуры больше нет и что теперь все пеоны получат землю. Мамерто отлично знал, что никакой земли он не получит, потому что революций было уже несколько и с каждым разом пеонам становилось только хуже, но он еще раз снял шляпу и пожелал сеньорите, чтобы Гваделупская Божья Матерь вознаградила ее за добрые слова.

Сеньорита, которой было тогда лет тринадцать, еще больше стала походить на иностранку своими серыми большими глазами и удивительным, точно спелый маис, цветом волос, но говорила она на правильном и красивом кастильском наречии, какое можно услышать лишь в церкви, когда падре Теодосио читает свою воскресную проповедь.

Может быть, именно поэтому до Мамерто не сразу дошел смысл сказанного Джоанной. Ему пришлось даже переспросить, и она снова принялась объяснять вежливо и терпеливо. Пеонам действительно должны теперь дать землю, сказала она, потому что эта революция не такая, как были в Гватемале до сих пор, а настоящая. Раньше президентами бывали генералы, им нужна была только власть и деньги, а о пользе страны и народа они вовсе не думали; а теперь президентом стал очень умный и образованный человек — школьный учитель, только не из той школы, где учат детей, а из большой школы для взрослых, в которой учатся на врача или на адвоката. Этот новый господин президент сам написал много книг, и во время диктатуры его за это хотели посадить в тюрьму, поэтому ему пришлось убежать из страны и жить за границей, где он тоже писал книги и учил людей. Теперь, сказала нинья Джоанна, когда президентом Гватемалы стал учитель, здесь будут открывать много новых школ — для всех детей, кем бы ни были их родители, хотя бы пеонами.

Мамерто подумал о своей Нативидад и недоверчиво ухмыльнулся. Так он и поверил, что кто-то станет открывать школу для дочери пеона!

Но на свете случаются иногда самые странные вещи. Предсказание сеньориты исполнилось, и четыре года спустя Мамерто, притихший и торжественный, в новых сандалиях и чисто выстиранном и заплатанном комбинезоне, сам отвел дочку в школу. Своей земли у него тогда еще не было — с этим обещанием нинья Джоанна, видно, поторопилась, — и он продолжал работать в «Грано-де-Оро», но уже был членом аграрного синдиката, получал целый кетсаль[15] в день, и патрон обязан был платить ему сверхурочные.