Алексей Рачунь - Перегной Страница 4

Я участвовал во всяких конкурсах, но везде, впрямую не издеваясь, высокомерные собратья по перу, «чистые» цеховые журналисты находили причины для отказа. Мол, так и так, парень, задатки у тебя конечно есть, но надо ещё много работать, самоотверженнее относится к делу и под конец, когда запас высокопарных слов иссякал, —   да и по цеховой принадлежности, сам понимаешь, многие нас не поймут. Вот если бы у тебя был диплом журфака. Ну или хотя бы ты там учился — тогда будет совсем другой разговор. Так что давай, Марат, удачи тебе. Поступай и приходи. Жали руки, улыбались, а в глубине глаз читалось — ну куда ты, право слово, со свиным рылом, да в калашный ряд? Получил синекуру в  многотиражке, сиди и не рыпайся.

Я же рыпался постоянно. Четыре года подряд подавал документы на журфак и все четыре года повторялась одна и та же история. Со мной любезно беседовали, узнавали цеховую принадлежность и резко охладевали. Брезгливо принимали документы, тщательно, на предмет мельчайшей ошибки изучали их и ничего не найдя допускали до экзаменов. Каковые я всегда не сдавал. Ещё бы — детки из Цеха журналистов и так ломились туда толпой, да плюс блатные из детей руководства других цехов. Уже на этапе «своих да наших» получался перебор. А тут еще такая деревенщина как я и мне подобные. Наивные сельские дурачки с   не нужной никому верой в справедливость и объективность конкурса. С какими—то идиотскими идеалами.

Стоит ли говорить, что разговор с Дедом меня окрылил.

Ну что, Маратик, ухватил  за крылья птицу—удачу? Если долго мучиться, что нибудь получится. Бился я, бился, как рыба об лед и на тебе, когда жаркий майский полдень  совсем спек башку,  когда в закоулках  мыслей все перепуталось и слиплось, когда положено думать о чем угодно, кроме карьеры,  в общем тогда, когда ни за что догадаешься,  судьба преподносит весьма приятные сюрпризы. Ай да Дед. Ай да старый хрен. Ну, удружил!

Да я сотворю такое интервью, что этого Коновалова на руках в  Вече занесут. Я его так очеловечу, что  он сам удивится.   Да за билет на журфак.… Да я….

Ошеломленный, я растерянно собирался на интервью, непредсказуемо, как муха, метаясь по кабинету. В разверзнутую пасть жабьеподобного моего рюкзачка  летели диктофон, блокноты, ручки — всё, что попадалось  под руку. Изредка, в минуты кратковременного успокоения, я подходил к столу и проверял  его содержимое. Среди необходимого мне в ратном журналистском подвиге хлама находились любопытные предметы, например пульт от редакционного телекомбайна.

Постояв, и  озадаченно почесав репу,  я опять начинал собираться. Заглядывал на верхние полки шкафа, потом лез под стол, озабоченно шуршал пластинами жалюзи на окне, чего—то там  за ними разыскивая.  Опять подбегал к рюкзаку, выискивал в нём диктофон и проверял батарейки. Батареек в нем не оказывалось и я остервенело выдирал их из пульта. В результате пульт опять оказывался в рюкзаке, а батарейки — одна вышвырнутой в урну, другая засунутой в карман  джинсов. После я опять метался  по кабинету, причем в возбуждении пытался, как цирковой мотоциклист, забежать на стену.

Наконец,  слегка уняв мандраж,  я решил закурить. Когда я вместо зажигалки защелкал пальцем по батарейке, то понял — нужен резкий ход. Иначе у меня от радости случиться истерика или я, еще чего доброго, напружу себе в штаны. Тогда уж точно конец всем моим помыслам и устремлениям. Ибо с мокрыми штанами я для Люсеньки превращусь в пустое место.  Даже не в пустое, а в бывшее пустое, мол было у Люсеньки пустое место, про запас, да и в то нагадили хулиганы. Далее, даже если я,  воняя обмоченными штанами и смогу каким—то чудом взять у кандидата Коновалова интервью, то журналистом я точно не стану. Даже в вестнике секты народных целителей «Лечение энуреза уринотерапией».

Резкий ход надо было предпринимать срочно. Я вспомнил, что у меня в загашнике где—то «было» и извлек это «было» на свет божий. Было оказалось половиной бутылки  коньяку и оно тотчас же наполовину сплыло из горлышка прямо в  желудок.

Сразу же потеплело в груди,  в голове пронесся и исчез мини—ураган, оставив после себя чуть содранную и посвежевшую кору мозга. Нашлась зажигалка, сигарета легла фильтром в губы. Зажевать, чтоб не пахло, пришлось листом какого—то живого дерева — непонятного растения поставленного Люськой ко мне в кабинет. И от убийственной  горечи  живого дерева я совсем успокоился.

Рюкзак остался в кабинете. Диктофон со вставленными батарейками лежал в одном кармане джинсов, блокнот и ручка в другом, коньяк толчками загонялся в мозг и оттуда, тоненькими струйками, понемногу всасываясь, стекал обратно в кровеносную систему. Что еще нужно профессионалу? Да чего там профессионалу, непризнанному гению журналистского цеха. Ничего, скоро все изменится!

Я шел по длинному коридору  редакции и  затрапезный вид его, был необычен. Раньше я не замечал этих плохо окрашенных стен, их неопрятную кривизну, замызганность и равнодушие. Как и они, уверен, не замечали меня, вечные и статичные,  безразличные ко всему, обо всех вытирающие свой усталый и обреченный, как у нищего, взгляд. Ну ничего, скоро взглянете на меня по иному. Я буду первым, кто вырвется отсюда сам, не на пенсию и не вперед ногами. Я буду первый, кто решив свою судьбу, покинет ваше бессмысленное сиропитальное убожество.  Скоро все заговорят обо мне.

Площадка между лестничными пролетами — курятник. Курятник потому, что здесь курят бестолковые курицы—секретарши из бесчисленных цеховых фирм—присосок, этих однотипных ООО «Откат». Курицы, отклячив жопы, манерно, сверху пальчиком отряхивая с сигарет невидимый пепел, стоят, никого не замечая вокруг и будто бы набитыми под завязку дерьмом  ртами, едва ворочая языком кудахчут:

— Этсама, я ему, знычит, гывырю — мне кылготки новые надо, пркинь, гывырю ему, мне зиму надо ще в чем—то хыдить гывырю ему.

— Ага, а он чо?

— А он мне, прикинь, ну незнаю, такой, чо!

— Да ты чо?!

— Ага, пыка, грит, денег нет, прикинь? Я ему тада — да ты выще заебал, поэл, да!

— Ну ты, да! Супер!

— Дак чо супер—то. Н—знаю я, выще. Чо делать н—знаю. Все мужики штоли такое чмо я прям вще н—знаюю… Чо за жысь?

Что ты знаешь,  тупое животное, если для тебя мерилом мужественности является наличие денег на колготки? Ты даже не знаешь, если жизнь на Марсе. Ты просто не задумывалась над этим вопросом, куда уж тебе знать о таких далеких и непостижимых материях. Хули вы вообще знаете. Вы же никого вокруг себя не замечаете, прикинь. А вокруг вас жизнь. ЖИЗНЬ, а не «жысь», о которой вы мечтаете! И в этой жизни нет достойного места целлофановому пакетику с блядскими колготками.

— К вам Галеев из «Мира транспорта».

— А, корреспондент.  Пусть заходит.

Я проскальзываю в тяжелую, дорогой породы дерева дверь, внушающую каждому посетителю уважение к суровым будням номенклатуры и оказываюсь в большом кабинете. На стене портреты Народного Головы и Воеводы—Наместника.  Аэродромных размеров письменный стол, на нем  монитор компьютера и рядом открытый ноутбук, письменный прибор из малахита, еще какие—то ритуальные чиновничьи предметы.

Окна занавешены плотными портьерами, словно бы отгораживающими хозяина кабинета от жизни. Сквозь щели между портьерами яростно лупит солнечный свет, как бы призывая хозяина вернуться в жизнь, вторгаясь в его отдельный мирок, размывая его,  пытаясь уничтожить и смешать народного избранника с самим народом, с его чаяниями и надеждами. Но все напрасно. С потолка жарит другой свет, свет холодных люминесцентных ламп, свет власти, одинаковый что в тюрьме, что в чертоге правителя.

Только в тюрьме галогенный свет отделяет волю от узника, а здесь он делает узником волю. Он размывает солнечные лучи, и они, вломившись в кабинет размываются в метре от подоконника, проигрывая неравную схватку. И только возмущенно переливается на этом стыке летающая в воздухе пыль, словно кипит. И эта мертвая пыль, в толще ампутированного солнечного света есть единственное напоминание о движении сущего в кабинете власти.

А, Марат — бодро подскочил ко мне кандидат, вот ты какой! — Он жал руку и потрясывался, как едва переставший скакать шарик от пинг—понга.

Коновалов  оказался на удивление располагающим к себе мужиком  лет пятидесяти.

Подтянутый, худощавый, в хорошо пригнанном сером костюме. Темные его, без проседи волосы были коротко острижены и аккуратная челочка едва прикрывала высокий лоб. Профессионально—искренняя улыбка активиста располагала к себе, глаза открыто и честно смотрели из ровно покрывающего лицо загара, уши доверчиво оттопыривались.