Роман Сенчин - Изобилие (сборник) Страница 4

– Летайте самолетом, – буркнул мужчина, как раз допив пиво.

– Летайте сами, если денег куры у вас не клюют. Что ж сами-то здесь? – нашла противника женщина из Омска. – Легко сидеть говорить!

– Так я и ничего. Пускай на здоровье бастуют. – Мужчина достал из пакета новую бутылку. – Довели людей, а теперь удивляются…

Женщина взвизгнула:

– Кто довел! Я довела?!

– Горбачев дал всем волю, – сказала старушка. – Раньше-то и в мысль не пришло б выйти, а при ём все можно стало: и воровать без огляду, и бастовать вон сколь влезет.

Мужчина усмехнулся:

– При Горбачеве-то из-за другого бастовали. Тогда требовали, чтоб платили побольше, а теперь – чтоб хоть отдали наработанное. Вот и лезут на рельсы, что жрать нечего.

– Мда-к, – недовольно крякнула старушка и уставилась в окно, за которым, наверное, надолго замерли черные, с сальными подтеками цистерны.

Появились в конце концов утешительные вести: шахтеры решили пассажирские пропускать. Значит, сейчас мы продолжим путь.

Вагон заполнился вернувшимися с улицы людьми, затем проводник долго выяснял, все ли на месте. Лейтенант провел поверку своих бойцов.

Тронулись. Проплыла мимо и осталась позади станция Тайга. Начались поля и рощицы, картофельные делянки под насыпью. Я взялся за книгу. Вагон мягко покачивался, однообразный перестук убаюкивал.

Обитатели вагона занялись обычными в дороге делами: одни раскладывали на столах еду, другие играли в картишки, третьи перебирали вещи, четвертые лежали, читали, дремали. О недавних нервных минутах, о вышедших на рельсы шахтерах никто не вспоминал: проехали относительно благополучно, повезло нам – и ладно.

1998 г.

Кайф

За все, как говорится, надо платить. Я вот напился у Андрюхи и пошел. Несколько раз падал. Около магазина «Кедр» меня взяли.

– Стой-ка! – принял в объятия пэпээсник с дубинкой.

Потом, помню, куда-то я побежал, а они за мной. Возле сберкассы упал. Помню, меня обыскивали. Нашли темно-зеленый камушек в кармане.

– План! – обрадовался кто-то.

– Не, камень, какой-то.

Сунули его обратно.

Потом, помню, стал я буянить. Вырывался. Но ничего, вроде не били.

Потом, помню, в уазике ихнем сидел. Окошечко в двери с решеткой. Город за решеткой, люди спокойно ходят. А я сижу, смотрю. Пьяный.

Потом ввели в помещение. Вот так вот направо – клетка большая, в ней битком людей. Налево – лестница вниз, а прямо так – стол; за столом милиционер с большим значком на груди и женщина в белом халате. Кого-то допрашивают.

Подхожу к столу.

– Зачем меня задержали?

Меня подхватывает какой-то милиционер, перетаскивает на диван.

– Посиди тут пока.

Сижу, потом, помню, встал.

– Не имеете права задерживать! Я поэт. Я пишу поэмы!

Меня толкнули на диван:

– Сиди давай.

Сижу. Пить захотелось.

– Дайте воды!

Подводят к столу.

– Фамилия, имя, отчество?

– Сенчин Роман Валерьевич. Поэт.

Женщина тоскливо:

– Зачем так напился?

– Надо.

Снова, помню, оказался на диване. Сижу. Кого-то другого допрашивают. Пить хочется.

– Дайте воды!

Не дают.

Встаю, застегиваю пальто и пытаюсь уйти.

Бухают на диван.

– Сиди спокойно.

– Убейте меня.

– Зачем?

– Вы ведь любите убивать.

– Сиди спокойно.

Сижу, сижу. Пить очень хочется. Все кружится. Весело.

Начинаю петь:

Мама хочет, чтоб я был!Папа хочет, чтоб я знал!Я прожил почти сто лет!Я сто лет на все срал!

Из клетки бурно одобряют.

Вскакиваю и ору:

Не хочу, чтобы я был!Не хочу, чтобы я знал!Не хочу-у!..

Меня волокут вниз. Визжу, пытаюсь вырваться. Нет.

Какая-то, помню, маленькая комнатка.

Милиционер:

– Раздевайся давай.

– Что?

– Раздевайся, говорю.

– Аха! – Сую ему под нос фигу.

Удар коленом ниже живота. Приседаю и успокаиваюсь.

И сразу, помню, голый, с одеялом в руке. Ногам холодно, липко. По коридору. Слева и справа отсеки. Вся лицевая сторона и дверь из сетки. Видел такое в фильмах. Везде люди. Много. Облепили сетку, что-то орут, смеются.

Вот уже в одном из отсеков. Полно людей. Деревянный настил, чтоб лежать.

Мне сразу ничего не говорят. Все страшные, в одеялах. Одеяла такие грязные, что страшно.

Провал.

Помню, тихо, тусклый дежурный свет. Сижу на краю настила. Рядом мужик с рыжей бородой.

– …А меня жена сдала. Сама, гада. Ну, пришел домой веселый… Утром прибежит выкупать.

А пить хочется.

– Здесь вода есть? – оглядываюсь.

Рыжий смеется. В углу грязный сухой писсуар.

Встаю. Колочу в сетку, ору:

– Дайте воды! Во-ды! Во-ды!

Ору, помню, долго. В соседней камере зашумели. И в нашей.

– Во-ды! Во-ды! – это я ору.

И другие что-то выкрикивают, сетку трясут.

Подходит, который меня раздевал.

П-ш-ш-ш. Падаю. Прямо в глаза!

– У-у-у-у-а-а!!

Повалялся, проморгался. Вскакиваю. Они все смотрят на меня спокойно.

– Что же вы?! Надо восстать!

Никто не хочет. Опять тихо. Сижу. Рыжий что-то мне объясняет. Потом падает и засыпает. Сижу.

Тихо, тоскливо. Все спят, многие безобразно храпят. Постепенно трезвею, но думать не могу. Просто жду.

– Дежурный, а-а! – вульгарный женский голосок слева.

Оказывается, и женщины есть.

– Дежурный, а-а!

Кто-то смеется, я улыбаюсь.

– Эй, дежурный! – уже другой, грубый и живой. Тоже женский.

– Что, девчата, хотите? – кто-то спросил.

– Хотим! – ответил грубый голос.

– Эх, да не сидел бы я в темнице!..

Смеется кто-то.

– Дежурный, а-а!

Смех.

– Да дежурный, твою мать!! – истошный крик грэбой. – Скорее сюда!

– Дежурный, а-а!!

Появляется дежурный, который мне прыснул. Проходит. Какие-то разговоры там, ахи.

Дежурный быстро уходит обратно.

– А-а-а!!! – уже не тоненько и вульгарно, а душераздирающе.

Бодрствующие мужчины озабочены:

– Что там? Кого зарезали?

Ничего не понятно. Кутаюсь в одеяло.

– А-а-а!!!

Потом женщина-врач с железным портфельчиком. Дежурный. Та женщина из-за стола.

Вновь разговоры.

Потом отчетливо:

– Одевайся, пошли.

– Не могу я! А-а…

– Что я тебя на руках, сучку, понесу?

Женские голоса.

Потом обратно женщина-врач и женщина из-за стола. Через несколько минут – какая-то вся маленькая, в клетчатом пальтишке. Идет медленно, хватается за решетку. Сзади дежурный.

Потом тихо опять, спокойно.

– А что с ней? – трезвый вроде мужской голос.

– Выкинула, – голос грэбой. – С пятого месяца.

– У-у.

Смотрю на сокамерников. Спят лежат. А мне места нет. Упасть, зарыться в эту массу тел и одеял боюсь. А сейчас уснуть бы… потом проснуться.

Идет мимо дежурный.

– Гражданин дежурный! – я ему. – Дайте водички, все подпишу.

Он даже остановился, посмотрел. Усмехнулся, пошел дальше.

А время идет. Медленно так идет. Еще, наверное, вечер. Приводят новых. Этих даже не раздевают. Суют по камерам. В нашу не суют – некуда.

Справа, где лестница, возникают звуки борьбы. Сипят, возятся. Потом тихо.

Потом:

– А-а-а! – и поток нецензурных ругательств. Это мужской голос.

Потом:

– А-а! Суки драные, волки́ позорные!..

Вроде заткнули рот. Мычание.

Парень в камере напротив, которого недавно привели, выворачивает глаза в сторону лестницы. Жадно смотрит.

– Что там? – спрашиваю.

– На стул Леху посадили, с-суки!

Этот, напротив, в белом грязном свитере, порванных джинсах. Долго сидит у решетки, потом ложится на настил и затихает.

Проводят кого-то, все лицо в крови. Еще кого-то.

Потом дежурный кричит:

– Мишаков!

– Здесь, здесь!

Забирают наверх Мишакова.

Потом опять тихо. Начинаю дремать.

Появилась уборщица. Протирает пол.

Прошу:

– Тетенька, дайте водички, а!

Водит шваброй туда-сюда. Не реагирует.

– Дайте, а? Глоток.

– Не положено.

Медленно проплывает мимо.

Больше не дремлется.

Время идет. Когда же утро? Башка раскалывается. Язык одеревенел, во рту все горит. Сижу, качаюсь, как индус, кутаюсь в одеяло.

Долго, очень долго ничего не случается. Люди отдыхают. Храпят, сопят, свистят, мычат.

Встаю. Стараюсь посмотреть, что там делается слева, справа.

Ничего интересного. Ничего не видно.

Рассматриваю стены камеры. Надписи всякие: «Здесь был Василий У.», «Балтон. 2.2.92.», «Трезвяк это рай».

Ногтем старательно выцарапываю: «Сен. 14.03.94. Понравилось».

Еще примерно часа через два начинается некоторое оживление. Выкрикивают фамилии, людей уводят.

– Выпускать начали, – бормочет рыжий мужик, мой сосед. Он сидит, трет лицо, шею, грудь.

Все очень быстро просыпаются. Встают, садятся, шумят.

– Ельшов!

– Здесь я!

Из нашей камеры уводят Ельшова.

Многие возвращаются. Они одеты. Их помещают куда-то дальше, влево.

Опять уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору.