Михаил Бутов - Мобильник Страница 4

Немецкого не знали ни я, ни он (смеха ради мы пересчитали слова, известные нам на двоих, причем за киношно-фашистскую часть отвечал главным образом Пудис: яволь, айн-цвай-драй, хенде хох, дранг нах остен, руссише швайн и матка-млеко-яйки; битте, конечно, герр-фрау, йа-йа натюрлих, ауфвидерзейн и гутен таг; шён – вроде бы то же самое, что и гут; и еще нихт шизен – но точно вспомнить, что это такое, мы так и не смогли). Но и без языка в Германии Пудис ориентировался отлично и творил просто чудеса: чутьем разыскивал места, где у таких, как мы, был шанс немного заработать каким-нибудь примитивным и не очень продолжительным трудом вроде погрузки-разгрузки. Потом мы искали студенческие столовые, с удовольствием поедали дешевые, огромных размеров кебабы у ларьков или шурпу, которую продают, заодно со своими черно-белыми письменными нашейными платками, арабы на улицах, далеких от городского центра, наливают из больших кастрюль, поставленных на раскаленные угли или партизанского вида старую электроплитку; покупали в магазинах красное вино в литровых пакетах, простой сыр, консервные банки с красной итальянской фасолью.

Пудис никогда и ни с кем не принимал просительного, извиняющегося, а тем более подобострастного тона. Я даже представить такого не могу: это было не то что не в его характере, а не вязалось со всем его устройством, с физиологией… Даже если он объяснялся жестами с каким-нибудь турком или поляком, способным дать нам работу, сразу было видно: человек спрашивает, а не просит. И при этом он умел как-то легко со всеми договариваться, ему доверяли, он сразу же располагал к себе. Пудис говорил: меня вообще в жизни не так уж часто обманывали. Из него вышел бы отменный аферист, мошенник широкого профиля. Потом случалось, нас приглашали к себе на ночлег совершенно не богемные, а нормальные, умеренно буржуазные немцы, голландцы. Мы с ними и двух часов перед этим не были знакомы.

После Варшавы особых проблем с машинами уже не возникало. Водители здесь брали попутчиков охотно и не отказывались сажать сразу двоих (теперь, рассказывают, все меняется). К полному моему удивлению, едва ли не самыми открытыми и доброжелательными оказались прибалты. Их поведение, их отношение к нам, русским, в Европе решительно расходились с моими воспоминаниями от юношеских еще поездок в Таллин и Ригу. Были прибалтийские дальнобойщики, а несколько раз, после короткого разговора на заправке или у придорожного супермаркета, нас приглашали в свой “вольво” или “хонду” бизнесмены: эстонцы, литовец. Они еще не забыли русский язык и не делали вид, что не знали его никогда. Смеялись: у нас ведь нет нефти, газа и алюминия. У нас хорошо развивается средний бизнес. Много дел в разных городах Европы. Много времени за рулем, да. Только прибалты могли предложить даже немного отклониться от собственного маршрута, свернуть, сделать небольшой крюк, чтобы довезти нас до места, откуда нам будет удобнее двигаться дальше. Я быстро научился распознавать прибалтийские номера и прежде всего их высматривал на всякой стоянке.

В отношении соотечественников Пудис не раз декларировал жесткий принцип: русских за границей следует избегать. Потому что русские всюду вывезут Россию с собой. Однако обойтись без русских вовсе, несмотря на декларации, никак не удавалось. Мы отправились в Гамбург, потому что город портовый и много возможностей заработать: предполагалось, что полученного в Гамбурге нам должно будет хватить как минимум на половину всего путешествия. У Пудиса имелись кое-какие адреса, и в результате мы поселились в квартире с косым потолком и окнами в небо, которую за счет своего университета снимали на последнем этаже четырехэтажного дома два аспиранта-генетика. А как только поселились, так нам сразу же работать расхотелось. То есть мы таскались на несколько часов в день в порт, на склады, в пакгаузы, тем более что приютившие нас аспиранты очень неплохо и сами ориентировались, снабжали нас полезными советами. И что-то носили-катали, но посвящали этому куда меньше усилий, чем рассчитывали сначала. Предпочитали проводить время в компании приятных людей, в чем-то трогательных и немного странных, которых встретили здесь.

Один из аспирантов, Игорь, наполовину казах, походил на Чингисхана в очках, а был добрейшим парнем. Занимался кэндо. Его навещала девушка, тоже смешанных кровей, полунемка-полуяпонка, с ярко выраженными азиатскими чертами, миниатюрная и красоты такой, что в ее присутствии язык у меня сразу отнимался, покуда я чего-нибудь не выпивал, а как выпивал, я начинал на корявом английском, который дома сходил за приличный разговорный, разъяснять ей всякие непростые материи: отчего, например, русские сами готовы поносить свою страну последними словами, но страшно обижаются, когда то же самое делает кто-то другой, – это Игорь приобщал ее к русской культуре, и она задавала такие вопросы.

Второй аспирант, Дима, вообще напоминал былинного богатыря. У себя в Архангельске сей белокурый великоросс каждые зимние выходные пробегал на лыжах дугу в пятьдесят километров. В Гамбурге, где со снегом зимой проблемы, пользовался велосипедом. Оба они уже обжились здесь, говорили не “Гамбург”, а “Хамбург”. У обоих остались в России жена и ребенок, виделись они с ними раз в год. Игорь по этому поводу переживал. Дима – не очень. Некогда его жена собралась поступать в Архангельске в медицинский институт. А ему, двадцатилетнему, только что вернувшемуся из армии, сказала: давай подадим документы вместе; ты, конечно, не поступишь, потому что не готовился, но будешь со мной за компанию ходить на экзамены, чтобы я меньше волновалась, – вроде группы поддержки. В итоге жена провалилась, а Дима поступил. И отучился, не вылетел, а потом уехал по какой-то программе доучиваться сюда и явно не спешил возвращаться. Да и жена, похоже, его не торопила, поскольку он наладил канал перегона в Архангельск подержанных машин из Германии, которые она там реализовывала, и, наверное, не слишком-то хотела, чтобы этот прибыльный бизнес однажды прекратился.

В компании аспирантов, студентов, молодых научных сотрудников, с которой проводили время наши друзья, кого только не было: аристократ из Лихтенштейна, смешной японский доктор наук очень маленького роста, не расстающийся с ноутбуком, где были записаны сто тысяч цифровых фотографий, снятых им в разных концах света; восточные немцы, еще успевшие поучиться в России по программам обмена, оставшимся со времен СССР, и отлично говорившие по-русски; политически активные бородатые азербайджанцы, изо всех сил старающиеся не собачиться с политически активными бородатыми армянами. Было видно, что лозунги вроде “Европа – общий дом” не пустые словеса – реальность. Каждый из этих очень разных людей чувствовал, что здесь он в безопасности – такой, какая возможна только у себя (в России это – когда заперта железная дверь и жалюзи на окнах опущены). Правда, общий дом – он же и ничей. Но и оттенок общажной неприкаянности придавал их существованию какой-то особенный уют. Я поймал себя на том, что завидую. Не знаю, как Пудис, а я, конечно, так и оставался приезжим, туристом, сочувственным посторонним наблюдателем. Когда все загрузились на катер и поплыли осматривать гамбургский порт – это было похоже на Ноев ковчег. Был уик-энд. И день рождения Димы.

Вечером мы, разумеется, отправились на Риппербан, где в переулочке, куда не пускают женщин, протягивали из розовых витрин ладони длинноногие ухоженные проститутки. Проститутки рангом пониже плотно стояли на улице. Выглядели они очень даже недурно. По всей видимости, назойливо приставать к прохожим им не позволяли определенные правила и обильно представленные в этом – и только в этом – районе Гамбурга полицейские. Оттого их приглашающие жесты выглядели робкими и какими-то детскими: так ребенок клянчит у прохожих монеты на мороженое. Кстати, потом, днем, интереса ради нас водили в эмигрантский квартал Сант-Георг, где проститутки уже не для туристов и даже не для моряков, а бог знает для кого, какого-то сугубо местного пользования. Страшные, порой откровенно старые, толстые или высохшие, намазанные гримом, как штукатуркой, они стоят весь день у стен гостиниц, где встречаются комнаты по десять евро за ночь (правильно так расставлены, с равными промежутками, словно московские менты, когда что-то охраняют или когда их распределяют вдоль трассы, по которой должна проехать важная шишка, на таком расстоянии, чтобы можно было переговариваться друг с другом, почти не повышая голоса). Эти к прохожим не цепляются. Просто стоят. Курят, жуют жвачку. Иногда что-то нюхают, развернув клочок бумаги с порошком на уступе стены или на подоконнике. В коротких кожаных юбках, в особенно омерзительных ярких или полосатых чулках. В глазах у них – ни ожидания, ни безнадеги. Единственные из людей, с кем я мог бы их сравнить, – это старые наркоманы, выползающие в погожий день погреться на солнышке во внутренние дворики, в уютные садики в маленьких голландских городах вроде Утрехта: полуживые, покрытые какими-то струпьями, похожие на динозавров…