Клаудио Магрис - Другое море Страница 4

Боже мой, да он был просто великолепен, когда дирижировал этим грохотаньем как оркестром, добродушный ко всем, даже к буревестникам, на лету подхватывавшим швыряемые им куски рыбы. Капитан всегда был безупречно подготовлен к пересечению сразу двух океанов, даже если непогода и подстраивала ему злые козни. Ведь еще мальчишкой он привык выходить в море между Луссино и Сан-Пьетро-ин-Немби, когда там бушевали вместе ураганные бора и трамонтана. Во всех кабаках Южного полушария кутили до пяти утра, когда капитан Петрина приставал к берегу. Никто другой из моряков никогда не устраивал в припортовых кафе такого разгула».

Карло тоже понравился бы этот голос среди бури, что затягивал все новые и новые арии, не заботясь, когда стихнет непогода. Петь так уж петь, несмотря ни на что, как будто бы все происходило всего лишь в спокойных Пирано и Сальворе. С капитаном Петриной они могли бы оказаться все вместе и на «Колумбии», чтобы провести жизнь на море, плавали бы туда и сюда, не сходя на землю, — «К тебе в воздушной пелене летят мои желанья».

Но капитан Петрина в 1906 году умер. Видулич хорошо запомнил тот день. «Капитан только что, как на прогулке, пересек три океана, Атлантический, Индийский и Тихий, от Триеста до Чили. Удар медных литавр в одно мгновение сбросил его с мостика, и прощай братия, пробка вылетела из бутылки, и вспенившееся вино вытекло без лишних церемоний. Рано или поздно все отправятся к Будде, и капитан тоже не исключение. „Помирать следует, помереть надо, показать задницу без наряда“. Капитана Петрину похоронили в Чили, в Икике, более или менее на окраине Луссингранде. Жаль, что он не увидел собственных похорон, они ему наверняка бы понравились, выглядел он на них, как всегда, красавцем, точь-в-точь каким был и при жизни, все вокруг были просто потрясены. Капитан и сам с удовольствием ходил на похороны, они ведь заканчивались хорошей попойкой в каком-нибудь кабаке».

Слишком поздно, тот голос угас, даже если он где-то еще и существует, как затерявшееся дуновение ветра, как вещь, что продолжает и дальше существовать сама по себе. Nil de nilo fit et nil in nilum abit[15], написал однажды Энрико. Вообще-то ему никогда не удавалось полюбить мелодрамы, они чересчур слащавы, и там слишком громко кричат. Ему больше по душе Бетховен, Шуберт с его замечательными «Lieder»[16]. У них столь доступные вещи, как цветок в стакане или дерево у дома, приобретают вдруг неясные очертания и становятся такими отдаленными. Или же, если уж хочется удариться в сентиментальность, можно послушать песенку про голубку. «La paloma»[17], — una paloma blanca сото la nieve[18]; нет, вероятно, там говорится о белой голубке цвета моря, это ведь одно и то же, море все белое и сверкающее от пены, море и снег везде одинаково белы. Может быть, все вещи в мире одинаковы, особенно когда смотришь с корабля вокруг и со всех сторон взору открывается одна и та же картина. Максимилиану Мексиканскому[19] тоже очень нравилась «La paloma».

В любом случае печально, что того голоса больше нет на свете, хотя всякая исчезнувшая вещь приносит облегчение. На корабле и так все легко, здесь мало предметов и нет нужды переставлять их, как в поезде, поездка во втором классе, конечно, не люкс, но невозможность что-нибудь делать, праздность, что растягивает часы и заставляет от них избавляться, это роскошь господ. Как только у него будет немного времени, он напишет Карло и всем другим. Он отошлет все письма вместе Петернелю, Йосип — надежный друг, постарается рассортировать их и переправить дальше, так сбережешь и силы, и деньги.

Дни набегают один на другой, перемешиваются и уходят. Иногда Энрико подолгу стоит на корме и смотрит на тянущийся за кораблем след, исчезающий в этих вздымающихся океанских водах гораздо быстрее, чем в Адриатике. Время от времени Энрико играет партию в карты с Видуличем или же с Джиджетто, коммерсантом, плывущим в первом классе. Энрико знает его по Гориции, но совсем немного. Джиджетто из тех, кто постоянно разъезжает по миру, больше всего по Африке, договаривается там, кто его знает о чем, с берберами, и ему ничего не стоит пересечь земной шар, как будто это всего лишь Коллио. Видулич интересуется, правда ли, что один торговец из Кабирии подарил тому четырнадцатилетнюю рабыню. «Да я просто привез ее к себе из жалости, как дочь», — отвечает Джиджетто, изящно одетый, благовоспитанный тип. Затем он меняет тему разговора и рассказывает, как ему удалось сбежать в каком-то заливе у Мадагаскара с австрийского военного корабля, на котором тогда проходил службу и его кузен Франческо. У того в голове была лишь сплошная математика да философия, и он все пытался объяснить свои концептуальные расчеты, сосредоточенно глядя при этом куда-то в сторону. Когда наступает вечер, Видулич предлагает выпить, но Энрико почти не пьет, слова их бесед в темноте становятся все более редкими и пропадают, как падающие звезды.

Корабль останавливается на полтора дня в Лас-Пальмасе. Энрико сходит на берег, хотя охотнее остался бы на борту и, сидя на верхней палубе, смотрел бы на город. Но ему нравится бродить по переулкам и лавочкам, слушать испанскую речь, видеть эти терракотовые лица, совершенно иные помеси, чем на окраине дунайской империи; эти люди более нищие и гордые, и когда дело доходит до конфликта, они проявляют полное равнодушие к своему родовому наследию. Если бы остров уже не был занят другими и на нем жили бы лишь гуанчос — высокий рост, светлая кожа и рыжие волосы, — можно было бы остановиться и здесь, в саду Гесперид, уютно устроиться под деревом и, время от времени срывая с него золотые яблоки, наблюдать, как за крайней западной кромкой садится солнце.

Энрико сходит на берег и оказывается посреди розоватых скал, босой, с закатанными выше колен брюками. Время от времени волна окатывает его с ног до головы, приятно ощущать, как на горячем ветру рубашка сохнет на теле. Пляж черный, камни и песок из черного угля, сверкание темного цвета в прибое ослепительно. Всякая темнота обладает подобным достоинством, Гомер утверждает, что воды океана черны. В другом месте пляж, напротив, весь красный, как долго тянущийся в сгущающихся сумерках вечер. Энрико бредет через небольшие морские гроты, срывает приросшие к расщелинам скал ракушки. Крохотные лигии раскинулись на камне, словно гусиная кожа, желтые с бледно-зеленым оттенком крабы разбегаются по дну. Шорох крыльев во тьме. Накатывается волна, тягучая и мощная. Металлически голубая посередине, внизу она коричневая, как чернила, льющиеся в чернильницу.

В гротах гуанчос содержали своих предназначенных для короля священных дев, почитали и откармливали их, пока те не становились нежными и упитанными, — привилегия власти, которой пользовался государь. Энрико тоже не прочь погрузиться в широкие и податливые изгибы, каждое тело учит покорности, а он не был слишком разборчивым. Любовь, по крайней мере та, от которой он теперь хочет отделаться, насладившись ею и забыв про нее, похожа на ломоть вкусного хлеба. Одна стоит другой, у всех них есть какой-то мелкий недочет, который может тебе не нравиться, но все-таки все они хороши, как и вчерашняя девушка с Майорки. Он познакомился с ней в одном из кафе, едва сошел с корабля, она привела его в дом с облупленной штукатуркой, но с прекрасными голубыми цветами жакаранды на подоконниках и классическим внутренним двориком. Комната трех девушек в Пирано, смежная с их комнатой, лежит слишком далеко от этого домика с маленькими колоннами, в который никогда больше не ступит его нога.

Девушка свободна и сегодня, но Энрико уже через полчаса не знает, что с ней делать, и, найдя благовидный предлог, извиняется и уходит. Он кружит по берегу в поисках места, где, возможно, те двое гуанчос, как это запечатлено традицией, много веков назад нашли вынесенную морем деревянную мадонну и поместили в грот, где ей поклонялись с незапамятных времен, пока в одну из штормовых ночей море не приняло ее обратно. Кое-кто утверждал, что это была вовсе не дева, а всего лишь скульптура с корабля корсаров, бюст женщины, похищенной пиратом. Чтобы не достаться ему, она выбросилась в море. Тогда пират повелел воссоздать ее образ в деревянной фигуре с лицом необыкновенной старинной красоты и непреклонным взором. Когда парусник затонул в сражении, пират выбросил эту фигуру в море, чтобы она не пошла вместе с кораблем ко дну. Волны прибили деревянную полену к берегу, но после пребывания в течение долгих веков на суше она не перестала тосковать по свободным водам открытого моря и пожелала вернуться. Другие же утверждали, что это как раз и была дева, звезда морей, и что ушла она, когда увидела, что после веков молитв и обращений народ стал еще хуже, чем прежде, и тогда она вернулась в открытое море, к рыбам, которые грешат меньше, чем люди.

Эти истории все-таки чересчур католические, более интересна гипотеза, что те острова — часть прежней Атлантиды. Энрико останавливается перед старинным драконом, может быть, самым древним из сохранившихся в культе почитания Девы Марии. Дерево устремлено ввысь, но больше раскинулось вширь, ветви простираются на многие метры, оно, того и гляди, рухнет от избытка энергии. Беда, если ты занимаешь так много места в мире. В своем австрийском лицее Энрико усвоил, что необходимо уменьшаться, сжиматься. Он усвоил это раз и навсегда, и это не единственная заслуга их профессора, учителя философии, любви к знанию, который предпочитал ставить ученикам скорее двойки, чем пятерки. Древесина ствола и его ветвей растрескавшаяся, морщины косых насечек бороздят его, проходя сквозь почтенные бороды и заросшие брови, непристойные выступы и мозолистые руки. Они перерезают их раны, раскосые глаза усмехаются, горные вершины ниспадают и громоздятся вновь, крутые склоны устремлены вниз к своим долинам, слюна сочится из грубой длинной расселины, и кажется, что напитанные влагой бутоны и ветви норовят оторвать отмершую кору от поверхности.