Владимир Рынкевич - Пальмовые листья Страница 4

И не напрасно капитан сомневался в тот вечер, спрашивая с недоверием:

– Так ты считаешь, что мы достигли всего?

В зале ресторана играл ансамбль, и через окно веранды можно было видеть в табачном тумане торжественные черные костюмы музыкантов, бледно-желтый костяной блеск аккордеона и цветное платье пианистки. Ее муж, известный всему городу своими любовными похождениями, подходил к микрофону с усталым видом человека, занимающегося тягостным неинтересным делом, и пел модную лирическую: «Костры горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке прощается…»- или незнакомый романс, казавшийся нам таинственно-символичным: «Шагай вперед, мой караван, огни сверка-ют сквозь туман…»

Мерцаев подозвал официанта, дал ему пятерку и попросил, чтобы спели «Тоску по Родине».

Двери в зал были распахнуты, и мы хорошо слышали в резонансе высоких потолков голос певца, перемежающийся резкими переливами аккордеона: «Я тоскую по Родине, по родной стороне моей, я в далеком походе теперь, в незнакомой стране. Здесь идут проливные дожди, их мелодия с детства знакома; дорогая, любимая, жди, не отдай мое счастье другому…» Сашка слушал песню, отведя в сторону взгляд, наверное, для того, чтобы я не видел его заблестевших глаз.

– Это сочинил офицер-фронтовик с Четвертого Украинского. Я знал его,- сказал капитан.- Значит, есть в нас что-то хорошее, что-то высокое, если мы умеем чувствовать? А? Значит, есть в нашем народе нетронутые великие душевные силы, если слагаются у нас такие песни!

PI смотрел на меня с сомнением и надеждой, ожидая, что я соглашусь с ним, поддержу его, избавлю от тяжелых раздумий.

Праздник у нас не получался, но мы все же пытались его спасти. Ужин Сашка заказал не только роскошный, но и такой обильный, что при всех усилиях мы не смогли бы с ним справиться.

– Пусть принесут все,- сказал капитан.

Нам заменили скатерть, принесли графины и бутылки, блюда разной формы с разноцветными холодными закусками, серебряные судочки с рыбной солянкой. Близилась полночь, и в зале снова пели: «Мой караван, шагай звеня», когда появился Вася Малков. Он подошел к нашему столу, и мы поняли, что он пьян. Вася сел на свободный стул, не снимая фуражки, непонимающим взглядом окинул тарелки и, уставившись на капитана, вызывающе спросил:

– Ну что?

Мерцаева это заинтересовало и развеселило.

– Да ничего, Вася,- ответил он невинно.- Сидим вот, скучаем.

– Я подлец! - вдруг воскликнул Вася, и лицо его исказилось страдальчески-яростной гримасой.- Да! Я подлец! Но ты!…- тут он посмотрел на капитана с горьким упреком и по-старушечьи покачал головой.- Но ты, Саша… Ты… Я знаю, какой ты. Я знаю…

Он поднял указательный палец и медленно и многозначительно погрозил капитану.

– Я знаю, какой ты, но не скажу. Но я тебе сделаю. Смотри, что я тебе сейчас сделаю. Скатерть в моих руках!

Неожиданно он вцепился в свисающий тяжелыми накрахмаленными складками угол скатерти и слегка потянул его. Одно Васино движение - и весь наш ужин с пивом, вином, икрой, ветчиной, заливным и прочими деликатесами оказался бы на полу.

– Скатерть пока в моих руках, и я могу сделать все, что захочу.

Капитан взглянул на меня и со спокойным удивлением молча пожал плечами, кивнув на Васю. Примерно с минуту Малков держал нас в напряжении, потом все же оставил скатерть, окинул меня и Сашку высокомерно-презрительным взглядом смилостивившегося властелина и поднялся.

– Ладно. Ешьте. Пейте,- сказал он с внезапной усталостью и печалью в голосе и пошел к выходу, но еще остановился и добавил: - А с тобой, Саша, мы еще поговорим. Посмотрим, как ты сам будешь, и поговорим, обсудим…

Сашка спросил меня спокойно, без малейшей злости:

– По-моему, за это надо бить. А? С учебной целью. Выйдем за ним. А?

– Не надо: солянка остынет.

Первого сентября, в начале первого курса, звучал Встречный марш в трапецеидальном внутреннем дворе-колодце учебного корпуса, перед нами колыхалось знамя академии в руках нашего слушателя, Героя Советского Союза, и мы в тысячу глоток кричали: «Здрай жлай та-вай герал!» и «Ура!». Вряд ли где-нибудь еще так раскатисто гремело «ура», как в том каменном объеме высотой в десяток этажей.

Известно, что начало первого курса - это сплошные лекции. Нам почти все часы читали в большой светлой аудитории на восьмом этаже, где одна стена сплошь состояла из окон, открытых серебристо-голубоватому небу бабьего лета. Неподалеку от города находилось известное авиационное училище, в котором, кстати, в те же годы учился один будущий космонавт, и старичку-преподавателю начертательной геометрии - то и дело приходилось умолкать и болезненно морщиться, пережидая, пока проревут за окнами стремительные МИГи. Математик, так и оставшийся для нас Жорой, длинный и худой, одноцветно-светлый, поднявшись на кафедру, переламывал свою тощую фигуру влево, поднимал правое плечо, и врезающимся движением правой руки вниз доставал из внутреннего кармана листок, восхищавший нас микроскопическими размерами - со спичечный коробок, обводил нас понимающе-печальным взглядом, устало вздыхал и обреченно говорил: «Ну, хорошо». Листок снова исчезал в кармане, и начиналась лекция. Я слушал математика с восхищением, открывая для себя незнакомый доселе мир строгой красоты дифференциалов, пределов, бесконечно малых. Впоследствии оказалось, что мы с Мерцаевым по-разному любим этот мир. Если Сашка любил математику, как таковую, как способ выразить знаками некую реальность, которую надо исследовать или создать, то я радовался законченности зримых образов и звучной романтике терминов и формул. Если вспомнить известное изречение о том, что математика относится к физике, как литература к действительности, то Мерцаев читал математический роман с целью познать физику-жизнь, а я восторгался формой и стилем.

Тем не менее мы считали себя единомышленниками и внимали Жориным лекциям с благоговением. Впрочем, и тогда уже возникла некоторая разница в наших отношениях к математике: Сашка слушал, ничего не записывая, а я тщательно конспектировал, обводя формулы аккуратными рамочками и подчеркивая важнейшие формулировки цветными карандашами.

Но мы однажды оба испытали одинаковое томительное чувство стыда и возмущения, когда во время уверенно-спокойного рассказа Жоры о том, что «для любого, сколь угодно малого эпсилон всегда найдется такое дельта», вдруг некий лейтенант Пряжкин поднял руку и спросил:

– Товарищ преподаватель, зачем нам все это нужно?

– Я не понял вашего вопроса,- спокойно сказал Жора, облокотившись о кафедру и внимательно вглядываясь в лейтенанта.

– Садись, ты! Дубина! - взорвался Сашка.

– Подождите. Не мешайте,- остановил его преподаватель.

– Я н-е понимаю, для чего нам нужны все эти дельта-эпсилон,- объяснил Пряжкин свой вопрос.- Мы будем военными инженерами, нам нужно изучать то, что нужно…

Мерцаева особенно потрясло то, что молчание некоторых слушателей было сочувственным. Они тоже не хотели знать теорию пределов. Не хотели знать лишнего. Им было нужно лишь то, что нужно.

Я со стыдом опустил взгляд к конспекту.

Однако Жора был совершенно спокоен, и лицо его выражало участливое внимание. Я украдкой, именно украдкой- стыдно смотреть на человека, которого при тебе унижают, а ты не можешь ему помочь,- взглянул на него.

– Это кирпичи, фундамент,- сказал преподаватель.- А без фундамента вы ничего не построите. Ничего. Даже если вам нужно только то, что нужно.

Он, по обыкновению, устало вздохнул, сказал свое «ну, хорошо» и вернулся к дельта-эпсилон.

К Ивану Семакову семья еще не приехала, и в тот день мы шли обедать вчетвером по аллее городского сада, совсем еще летне-зеленой. Останавливались у тележки с газированной водой, бросали продавщице монеты, и Левка, по обыкновению, дурачился: «Этому брюнету без вишневого сиропа, а мрачному капитану - без малинового». Медленные осенние осы вяло копошились в сладких лужицах, тяжело взлетали, сразу же садились на руки и на стаканы и были похожи на бродячих непородистых собак, разучившихся лаять и кусаться. Ссутулившийся, потускневший и затихший капитан Мерцаев тоже напоминал такую собаку.

– Не то питье вы мне подсовываете,- сказал он, выплескивая воду на газон.- Может быть, пойдем по-человечески пообедаем?

Мы возразили: заниматься же надо, лекции прорабатывать- учиться же сюда приехали. И Сашка взорвался:

– Учиться? Кто же это приехал учиться? Может быть, этот Пряжкин, которому нужно только то, что нужно? Или его дружок, запасшийся шпаргалками на все пять курсов. Или наш любознательный Вася, жаждущий разгадать секрет таинственного для него числа е. Спроси любого: согласен ли он просто так, без учебы, без экзаменов получить диплом - каждый Схватит его дрожащими руками.