Дмитрий Данилов - Полярная авиация Страница 4

Стало легко, просторно. Всепоглощающее, свободно-радостное равнодушие затопило собой всю степь. Штернфельд внутренне парил. И почти не вспоминал про Северный полюс.

В свой очередной и, как потом выяснилось, последний приезд полковник собрал всех и подчеркнуто буднично, сухо объявил, что возможности увидеть Северный полюс у них практически не осталось и что теперь, по прошествии лет, вся эта затея выглядит весьма сомнительно. Кроме того, выяснилось, что никто из них, теперь уже троих, не обладает необходимыми для видения полюса способностями. Видимо, при отборе были допущены ошибки. В общем, если и остался какой-то шанс, то самый микроскопический. Поэтому можно было расходиться. Как выразился полковник, «не смею задерживать». Правда, все они могли остаться здесь и просто жить на казенном довольствии, ведь они, дескать, это заслужили. Штернфельд заметил, как странно помолодел их загадочный куратор.

Полковник помолчал, потом по очереди обнял каждого и ушел, но на этот раз не к станции, как всегда, а в противоположную сторону, вглубь степи.

Штернфельд подумал, что, конечно, можно было бы и вернуться в город. Там остались распухшие в процентном выражении банковские счета, квартира, улицы, аэропорт, самолеты и кабаки. Но здесь были степь, «Илья Муромец», взлетная полоса, Николай Степанович и Магомедов. Штернфельд не видел никакой разницы между этими двумя положениями, и усилия по возвращению в город показались ему бесполезными.

Известие о том, что теперь, судя по всему, увидеть Северный полюс не удастся, вызвало у Штернфельда легкую грусть. Все-таки, ему почему-то хотелось посмотреть на трепещущий красный флажок посреди пустого белого пространства — или как там на самом деле выглядит Северный полюс. Но уже через час он перестал думать на эту тему.

Магомедов вел себя так, словно бы ничего не произошло: хлестал водку, рыгал. Побежал в свою веселую деревеньку, к бабам, насвистывая, кувыркаясь в траве.

Сообщение полковника подкосило Николая Степановича. Стало некуда жить. То, чем он держался — безумно-мистические, слезливые надежды — рухнуло. Сразу после ухода полковника, ничего не слыша и не видя вокруг, завалился спать, боясь остаться в сознательном состоянии наедине со страшной новостью. На следующий день, когда тяжелый, полукошмарный сон исчерпал сам себя, долго сидел молча, сжав все, что можно сжать — губы, зубы, кулаки, колени. Потом стал выть и тихонько, жалея себя, стукаться головой о бревенчатую стенку. Штернфельд отсутствующе смотрел на облака. Магомедов где-то вдали брал от жизни все, что могли дать ему бабы.

Николай Степанович не мог больше все это терпеть. Николай Степанович, шатаясь, вышел из сарая. Николай Степанович лег на траву и по-пластунски, истово пополз. Сначала его ползучий последний путь кружился вокруг сарая, но вскоре устремился куда-то в степь, в любимом северном направлении. Ненадолго остановившись, Николай Степанович в последний раз огласил скорбно-безразличный мир своим смертельным горловым пением, в котором навсегда запечатлелись его страсть, печаль и отчаяние.

Через несколько месяцев Штернфельд, прогуливаясь по степи вдалеке от сарая, набрел на обглоданный зверьками и выбеленный ветром скелет, застывший в ползущей позе, навеки устремленный к полюсу.

Остались вдвоем. Разговаривали мало, хотя чувствовали себя почти братьями. Каждый существовал в своем параллельном пространстве.

Магомедов неделями пропадал в деревне. Как-то раз пришел и с порога сообщил, что собирается вскоре совсем туда переехать и жениться сразу на всех деревенских бабах. Пора, мол, образумиться, остепениться. И вдруг, впервые за все эти годы, серьезно и грустно сказал:

— Не получается. Я хотел, но — не получается. Да… Вот так. — И опять вернулся к своему привычному разухабистому образу, заржал, влил в себя водки, сморкнулся на пол.

— Спасибо тебе, — непонятно почему сказал Штернфельд.

Несколько суток гуляли в деревне на магомедовской свадьбе. Бабы сидели рядком. Магомедов орал, смеялся, плескал водку на стены. Почтенные, уважаемые деды валялись тут и там на полу, пьяные. Штернфельд, притоптывая, плясал. Вспомнил даже несколько своих диких летчицких песен, спел. Кто-то спал, кто-то икал. Заходили собаки, жрали объедки. На дворе кому-то проломили колом голову. По деревенским улочкам разливалось спокойствие. Штернфельд, не попрощавшись, ушел к себе, к сараю, к «Илье Муромцу».

Недели, месяцы проходили в упругой пустоте. Дни уже ничем не отличались от ночей, сон — от бодрствования, и мысли крайне редко посещали штернфельдовскую голову.

Зайдя как-то раз в кладовку, он обнаружил, что запасы продовольствия, еще недавно казавшиеся безграничными, необъяснимо подошли к концу. В углу валялись только пакет заплесневевших сухарей, полупустая консервная банка и недопитая еще Магомедовым водочная бутыль. Сделав вид, что ничего не случилось, Штернфельд пошел спать.

Утром, проснувшись и еще не открыв глаза, Штернфельд почувствовал, что произошло что-то немыслимое. Встал, осторожно открыл дверь и вышел на крыльцо. От увиденного у него внутри что-то хрустнуло.

На взлетно-посадочной полосе, изрядно заросшей травами, стоял небольшой, грозный, захватывающе-стремительный серебристый самолет. В кабине сидел летчик, неподвижно смотрящий прямо перед собой. Он заметил Штернфельда и жестом пригласил его подняться в кабину. В небе беззвучно плыл родной, оборванный, с дырами и провалами, «Илья Муромец».

Штернфельд погрузился в кресло позади все время молчавшего пилота. Он впервые за многие годы снова оказался внутри самолета, однако не испытал по этому поводу никаких чувств. Сейчас это было не важно. К тому же, таких машин Штернфельд никогда раньше не видел.

Самолет коротко разбежался и взмыл. Внизу мелькнул сарай, рядом с которым уже суетились какие-то новые люди.

Моментально набрав высоту, самолет сложил крылья и понесся в разреженном стратосферном воздухе, как некая сверхзвуковая стрела. Голубое небо в иллюминаторе отливало иссиня-черным. Далеко-далеко внизу была видна земля — сначала желтовато-коричневая, потом все более и более зеленая. Скоро зелень поредела и начала проступать белизна. Еще через несколько минут все внизу было белым. Летчик все время молчал, глядя вперед, туда, где у обычных самолетов располагается приборная доска. Штернфельд оцепенело смотрел на белое.

Видимо, самолет летел уже ближе к земле, потому что на сплошном белом фоне стали чуть различимы снежные холмы и ледяные неровности.

Вдали показалось нечто отличающееся от окружающей белизны. Штернфельда захлестнула, выворачивая из кресла, какая-то волна. В голове почему-то пронеслось одинокое слово «всё».

На ветру, на фоне бескрайней ровной белой поверхности, трепетал красный флажок.

— Северный полюс, — не оборачиваясь, сказал пилот.

— Северный полюс, — ответил Штернфельд. Он отвернулся от иллюминатора, словно пытаясь скрыть от самого себя свое смятение, торжество и слезы.