Шервуд Андерсон - Печальные музыканты Страница 4

Наступало самое жаркое время, собака ходила, высунув язык, изнывая от жары. И вот, старуха снова бралась за ножницы. Собака терпеливо ждала, но хозяйка сначала выстригала широкую борозду у нее на спине, а потом опять приходила к выводу, что стричь не стоит. Ей, должно быть, казалось, что, срезая такую великолепную шерсть, она вместе с ней срезает и куски мяса. И продолжать она уже не могла. «Нет, нельзя же ее так уродовать!» — думала она, с самым решительным видом откладывая ножницы в сторону. И все лето бедная собака ходила какая-то пристыженная и смущенная.

Думая про собаку, Уил невольно улыбался и то и дело посматривал на своего спутника. Несуразный костюм старика чем-то напоминал ему наполовину остриженную овчарку. Как и та, старик выглядел смущенным и пристыженным.

Теперь Уил начал уже извлекать для себя пользу из этой встречи. Ему надо было взглянуть в глаза какой-то правде, а он не мог, не находил в себе сил. С тех пор как он покинул дом, вернее даже раньше — с той самой минуты, когда он вернулся из деревни и сказал Кэт, что хочет уехать, да все время гнал от себя какие-то мысли. А тут вот этот старичок и собака с выстриженной спиной вытеснили то, другое, помогли ему забыть о себе.

Вспоминался Бидуэл в ясный летний вечер. Старуха, хозяйка собаки, стоит у себя на крыльце. Собака вдруг вскакивает и бросается к воротам. Зимой, когда шерсть у нее опять отрастала, она не давала спуску ни одному мальчишке и поднимала каждый раз отчаянный лай. А на этот раз она полаяла было чуть-чуть, а потом притихла. «Я ведь и на собаку-то не похожа, и совсем мне не пристало обращать на себя внимание!» — должно быть, решила она. И вот она сначала яростно кидается к воротам и открывает пасть, чтобы залаять, а потом вдруг, как будто одумавшись, поджимает хвост и торопливо семенит домой. Мысли эти смешили Уила. С тех пор как он покинул Бидуэл, ему в первый раз стало весело.

Старик продолжал рассказывать о себе и о своей жизни, но Уил уже не слушал его. Самые противоречивые чувства боролись в нем: будто два голоса переговаривались вдалеке, а он безмолвно стоял где-то в длинном коридоре и только прислушивался к ним. Голоса эти доносились из разных концов дома, и он никак, не мог решить, которому из двух отдать предпочтение.

Конечно, Уил оказался прав, — старик был корнетистом. Так же как и отец, он, должно быть, играл в духовом оркестре, и на полу в потертом кожаном футляре лежал его инструмент.

Спутник Уила рассказал, что жена его умерла и он, уже пожилым человеком, женился вторично. У него были кое-какие сбережения, и вот он ни с того ни с сего перевел все на имя своей второй жены, которая была моложе его на пятнадцать лет. Она завладела деньгами, купила большой дом в рабочем районе Эри и стала сдавать комнаты с пансионом.

И вот, в собственном же доме, старик как-то совершенно потерялся. Его ни во что не ставили. Так уж вышло. Надо было думать о жильцах — заботиться об их нуждах. У жены его было два уже почти взрослых сына; оба работали на заводе.

Само то себе это было не плохо, за содержание сыновья платили, что полагалось, но и с их нуждами тоже надо было считаться. Раньше, перед тем как лечь спать старик любил поиграть на корнете, а теперь он каждый раз боялся кого-нибудь потревожить.

Ему становилось не по себе; он ходил из угла в угол, стараясь ни с кем не заговаривать и вообще не попадаться никому на глаза. Одно время он даже хотел устроиться работать на заводе, но его туда не приняли, помешали его седины. И вот однажды вечером он ушел из дому и поехал в Кливленд, где надеялся получить место хотя бы в оркестре какого-нибудь кинотеатра. Но из этого тоже ничего не вышло. Теперь он возвращался в Эри, к жене. Он написал ей письмо, и она ответила, чтобы он приезжал.

— Знаете, почему в Кливленде меня в оркестр не взяли? Не оттого, что я так уж стар, нет, а вот губы не годятся, — объяснял он; сморщенные старческие губы его слегка дрожали.

Уил не мог отделаться от мысли о собаке-овчарке. Как только губы старика начищали дрожать, губы Уила дрожали тоже.

Но что же с ним такое творилось? Он стоял в коридоре дома и слышал два голоса, звучавшие одновременно. Уж не хочет ли он заглушить в себе один из них? А что же значит тот, второй, от которого ему не удается отделаться, со вчерашнего вечера, не то ли, что окончена его жизнь в Бидуэле, в доме Эплтонов? Может быть, этот второй голос издевается над ним, хочет убедить его, что, он повис в воздухе и что на земле ему больше нет места? Но неужели Уил в самом деле боится? Чего ему бояться? Он ведь хотел этого быть взрослым, твердо стать на ноги, так что же с ним такое? Неужели ему страшно оттого, что он становится мужчиной?

Он делал отчаянные усилия, чтобы справиться с собой. Слезы блеснули в глазах старика, и Уил тоже чувствовал, вот-вот расплачется, хотя хорошо знал, что этого-то и не следует делать.

Старик говорил и говорил, без умолку — он рассказывал обо всех своих горестях, но слова его уже не долетали до Уила. Юноша все больше и больше уходил в себя. В памяти всплывали детские годы, годы, проведенные в Бидуэле, в доме Эплтонов.

Вот занятый работой взрослого Фред окидывает своих сверстников торжествующим взглядом. Картины прошлого целой вереницей проходили теперь перед Уилом. Вот он вместе с отцом и Фредом красит стены амбара; два деревенских мальчика подошли, остановились и глазеют на Фреда, который стоит на времянке. Они что-то кричат ему, но Фред и не думает отвечать. С важным видом шлепает он кистью по стене и время от времени оборачивается и сплевывает через плечо. Том Эплтон глядит в эту минуту на Уила; у того и у другого где-то в уголке глаз играет улыбка. Да, со старшим сыном отец уже на равной ноге, они товарищи по работе и чудесно понимают друг друга. Оба они с любовью глядят на Фреда: «Глядите-ка, Фред уже строит из себя взрослого!»

А вот Том Эплтон разложил кисти на кухонном столе и стоит и любуется ими. Кэт берет кисть и водит ею по ладони. «Она такая мягкая, как спинка у кошки!» — говорит Кэт.

Уил почувствовал, что к горлу его подкатывает какой-то комок. И вот он снова, как будто во сне, увидел сестру свою Кэт. Она идет куда-то по улице с молодым человеком, приказчиком ювелирного магазина. Должно быть, это воскресенье и они направляются в церковь. А раз Кэт идет об руку с ним, это значит, да, пожалуй, это значит именно то, что семьи Эплтояов уже больше нет, что на ее месте будет другая.

Уил беспокойно ерзал на своем сиденье. В вагоне стало темнеть. Старик говорил без умолку и все толковал о себе. «Можно сказать, что у меня вовсе нет дома!» — повторял он. Неужели же Уил и на самом деле расплачется, так вот, прямо в вагоне — в незнакомом месте, среди незнакомых людей? Он попытался что-то сказать, вставить какую-то ничего не значащую фразу, но рот его только беззвучно открывался и закрывался, как у рыбы, которую вытащили из воды.

Поезд вошел под навес вокзала. Мрак сгустился. Рука Уила как-то судорожно сжалась, а потом опустилась на плечо старика. Поезд остановился, и в это мгновение они стояли почти обнявшись. Зажгли свет, — в глазах Уила видны были слезы. И тут случилось самое лучшее из того, что может случиться с людьми. Старый музыкант, увидав эти слезы, принял их за знак сочувствия к своим жизненным неудачам, и в его водянистых голубых глазах появилось выражение благодарности. Да, до этого он не знал, что может встретить сочувствие! Когда старик на минуту умолк, Уил как-то вскользь заметил, что едет в Эри и хочет устроиться там на работу. Они вышли из вагона, и старик ухватил Уила за руку.

— Знаете что: вы отлично могли бы поселиться у нас, — сказал он, — и в глазах его блеснул огонек надежды; при мысли о том, что он может привести жене нового жильца, перспектива возвращения домой показалась ему уже не такой безотрадной.

— Идемте со мной, это будет лучше всего, прямо к нам! — упрашивал он, не отпуская руки Уила.

Прошло две недели; Уил поступил рабочим на один из заводов в городке Эри, штата Пенсильвании; он вошел в колею новой жизни — внешне, во всяком случае, в глазах других людей это было так.

Но вот однажды, в субботний вечер, случилось то, чего Уил одновременно и ждал и боялся с того самого часа, когда в Бидуэле, вынырнув из-под навеса складских помещений Уэйли, он сел в товарный поезд; пришло письмо от Кэт, и с важным известием.

В ту самую ночь, когда он уже простился с сестрой и собирался залезть в темный угол полувагона из-под угля, Уил высунулся за борт, чтобы в последний раз взглянуть на Кэт. Она все так же тихо стояла под навесом, но когда поезд вот-вот уже должен был отойти, шагнула вперед, и свет уличного фонаря озарил ее лицо.

Но лица этого Уил так и не разглядел: смутные черты его остались расплывчатыми в этом тусклом свете. Что это, действительно губы ее шевелились и пытались что-то сказать ему или все было только игрой далекого, неясного и колеблющегося луча? В рабочих семьях самые значительные, самые тяжелые минуты жизни проходят в молчании. Даже в минуту смерти или появления на свет нового существа говорится мало. У жены рабочего родился ребенок. И вот муж входят к ней в комнату. Она лежит в кровати, и рядом с ней — крохотный красный комочек. С минуту муж растерянно стоит у кровати. Ни он, ни жена не могут прямо посмотреть друг другу в глаза. «Ну что же, мать, отдохни теперь хорошенько!» — скажет он и поспешит выйти из комнаты.