Александр Моралевич - Пиф-паф Страница 4

И как не счесть алмазов в каменных пещерах — так не счесть у нас тайных и явных президентских резиденций, дворцов, и в беспортошной стране воздвигаются всё новые.

А ныне почивший патриарх Алексий № 2, он же немец Ридигер, выдававший себя за эстонца, он же агент КГБ по кличке Дроздов, он же обладатель почетной грамотки от КГБ? О, бездну резиденций как в России, так и за рубежом имел этот пастырь и окормитель. Одна из них — в подмосковном Софрино. Отсюда выезжал окормитель и исповедник окроплять и освящать любые объекты. Как знать, может, окропил бы он и невданный даже по нашим временам замок, воздвигнутый рядом с ним, по соседству. — не возьми замок штурмом спецназ.

Наперечет имевшие место случаи рабства в Чечне? Ну-ну. А здесь, под боком у Москвы, смахивали слезу от увиденного уж никак не сентиментальные бойцы спецназа. Ибо всего-то микрскопическому нашенскому административному прыщу возвели за бессчетные миллионы долларов замок ДЕСЯТКИ МЕСЯЦАМИ СОДЕРЖАЩИХСЯ В РАБСТВЕ ТАДЖИКОВ И УЗБЕКОВ. В НОЖНЫХ И РУЧНЫХ КАНДАЛАХ, С КОЛОДКАМИ НА ШЕЕ. А сколько таких объектов остались неразглашенными и в самой Москве, и в Подмосковьи?

И ныне восплакивают назначенные к тому СМИ о зверствах иудеев в Газе. Но там, в Палестине, счет ведется на каждую загинувшую душу. А нам опять даже с точностью до десяти тысяч неизвестно, сколько мирных жителей истреблено в Чечне: 170 тысяч или все-таки 190?

Давно, на линии Маннергейма, девятилетним, в 1945 году я испытал единственный в своей жизни СМЕРТЕЛЬНЫЙ страх. Да возьмись в тех обстоятельствах хоть Илья Муромец, Гастелло или Талалихин — такой же страх испытали бы и они.

А вот смертельных стыдов за свою последующую жизнь испытал я более тридцати. И когда академик Владимир Петрович Харченко, удачно распилив меня в области грудной клетки почти пополам — выпустил меня из реанимации в палату, возле палаты ко мне обратились два красивых, не отведешь глаз, мальчугана:

— Дядя, а больной Эльмурзаев в какой палате?

— В восьмой, ребятки. Только он сейчас на облучении. Приходите вечерком.

Почему сказал я мальчикам — приходите вечерком? Потому что думал: это — НАШИ, с третьего этажа, из детской онкологии. Ведь недаром у мальчиков какой-то дефект в походке, тяготение при ходьбе держаться за стенки. Но они были не с третьего этажа. Они были племяшами, которых привезли из Грозного проведать родственника. А ходили, держась за стенки, потому, что русский дяденька со штурмовика обронил бомбу на их дом. И Тугану раздробило обе ноги выше ступней, а Вахе левую. Ниже колена.

Таков был мой очередной смертельный стыд. За то, что я тоже русский дяденька.

А за кремлевскими стенами и на Арбатской площади тем временем размышляли в торопливом запале: нет-нет, нельзя никого оставить чистенькими! Надо все рода войск, пусть даже и самых сторонних, замарать о кровопролитие в Чечне!

Так была брошена на Чечню и матушка моя, укрывшая меня, вражонка н народа в 1938 году — морская пехота.

А надо ли объяснять, пусть даже и Маканину, какой любовью у фронтовиков в черной форме, что рядовых, что офицеров действующей армии может пользоваться единственный тут мальчишка? У фронтовиков, чьи живые дети где-то далеко, а многие знают, что их дети погибли. Так что пойдем, Шуруп, поучаствуешь во взрыве дотов на линии Маннергейма.

И что там нынешние экстремалы! Вот пойдем-ка, Шуруп, учалим ялик к учебной немецкой торпеде да ка-ак дунем, что ялик встает чуть ли не на транец. А как сжатый воздух срасходуется в торпеде — финкой хвать по линю: отдыхай на дне, матушка.

Славный лекцион хотя бы о ножах и сталях прочел я, выросший внутри войны, приблудившемуся к теме войны Маканину. О палашах, кортиках, ножах гуркхских, навахах, стилетах, ножах меркаторских, ножах американских рейнджерских для выживания в тяжелых условиях (хотя ножи такого назначения первей всего полагалось бы производить и распространять в СССР и России). И про кубачинской работы кинжалы, оружие скорее бутафорское, нежели функциональное. И про нож, гармоничней, продуманней и многоцелевей которого нет и быть не может — про, естественно, финский нож.

С таким вот ножом на поясе, с мелкашной винтовкой 5,6 мм, но при снайперском прицеле, позволял я себе далеконько и без призора удаляться от расположения бригады, а сухим пайком брал в нагрудный карман энцефалитки пару плиток американского ленд-лизовского пористого шоколада, который Америка предназначала советским подводникам. (Теперь по России наплодилось множество ненавистников Америки. Так вовсе о малой малости хотелось бы мне сказать этим людям, одичавшим и вскипающим от немотивированной злобы: ведомо ли вам, что в войну американские школьники, не ориентированные на это американским комсомолом и пионерией — общенационально отказывались от школьных завтраков и обедов, чтобы Америка могла послать больше провианта воюющему СССР? Среди прочего — было и это.)

Было и такое: во взрослости встречал я замшелых человеческих шерстистых носорогов и птеродактилей, на которых со священным трепетом показывали пальцами:

— Он видел Ленина!

Встречался мне и один из носителей бревна на известном и множественно воспетом субботнике. И если суммировать воспоминания всех соносителей бревна с Ленным на субботнике, то бревно это должно бы иметь длину от Ярославля до Архангельска. Да что там: рассказывали мне вдумчивые люди, что было в стране и потаенное ателье по тиражироваиию пальто Ильича, простреленного на заводе Михельсона Фаиной Каплан. (Чтобы не замусоливать оригинала, таская пальто для экспонирования из музея в музей, а всякому периферийному музею — по собственному простреленному пальто Ильича.)

Ну, пусть кто-то обмирал от счастья, что видел Ленина, — а я по сию пору горжусь тем, что видел Лунина. Личного врага Гитлера, который так торпедировал грозу морей, германский линкор "Тирпиц", что всю-то войну простоял "Тирпиц" на ремонте в доках.

И другая была у меня мальчишеская мечта — поручкаться с другим личным врагом Гитлера — командиром подлодки Маринеску. Которого коммунисты распорядились именовать по радио и в печати только под фамилией Маринеско. Дабы стал он украинцем и не навевала его фамилия мыслей о румынскости. (Интересно. при нынешнем раздрыге отношений с Украиной — современные военные историки переделали фамилию Маринеско на Маринесков или еще только намереваются?)

В одной из знаменитейших своих песен Владимир Высоцкий — всё для фронта, всё для победы! — поет, как подавал кувшином на крыши воду — тушить зажигательные бомбы.

Они уже были редкими в небе, самолеты люфтваффе, но я, приладив мелкашку на морену — всё для фронта всё для победы! — выцеливал по блистеру высокий в небе "хейнкель — 111" — и в это время кто-то тронул меня за плечо со спины.

Очень высокий, оборванный, в светлой бороде и при немецком автомате на груди — это был финн. Пальцем он тронул мой нагрудный карман, где топорщились две обертки американского шоколада. Я вынул и отдал одну плитку. После чего в отношениях наших наступила долгая, МХАТовская, качаловская пауза, понятна нам обоим: как быть дальше, как исчерпать ситуацию?

Командовать, ясно, было тут финну. И проще бы всего — взять у меня из рук малопульку, из неё же без избыточного шума укокать меня, зашвырнуть винтовку в залив, а меня — под любую намытую прибоем карчу — и взятки гладки. А если не делать этого, повернуться и уйти в чащобник? Где гарантия, что мальчишка не выстрелит в спину? Уходи первым ты, показал рукой финн и подтолкнул в затылок.

И я пошел без всякого страха, точно зная, что вдогон мне он не полоснёт из автомата.

— Лесмассив в оцепление! — приказал мой отчим, начштаба.

— Ат-ста-вить! — приказал комбриг полковнк Дворовой. — Миша, он же не тронул Шурупа, так что пускай финн живёт.

После чего мне обрезали выходы из расположения, винтовку забрали, и был я отдан под попечительство старшины музвзвода Пилипенко. Обучавшего меня уже не разборке и сборке автомата ППШ и снаряжению дисков, а нотной грамоте, игре на кларнете и освоении любимой полковником Дворовым музыки — "Марша Кексгольмского полка".

При таких ужасных притеснениях у кого не возникло бы мысли через залив бежать в Финляндию? Так из двух прогонистых и сухих бревен, чтобы пловучесть была получше, я построил скоростной плот и по рассветному туману отплыл.

Они искали меня челночным ходом, зигзагами — торпедный катер и "БЗ", бензозаправщик, переоборудованный из торпедного катера Они нашли меня в начинающийся шторм, когда я лежал уже на бревнах пластом, держась за скрепляющие бревна скобы, и волны отнюдь не курортной температуры хлестали через меня. И ввиду отвращения к моему поступку даже не за шиворот — багром подняли меня на борт торпедного катера, а плоту, чтобы кто-нибудь не напоролся на него в заливе — сделали "вира" на борт "БЗ".