Кэтрин Портер - Падающая башня Страница 4

Самообладание Чарльза обратилось в прах вместе с башней.

— Мне очень жаль, — промямлил он, сознавая, что не на шутку огорчил хозяйку, конфузясь, что постыдно выставил напоказ свою вечную косорукость, праздное, пустое любопытство, дурную привычку хватать все что ни попадя. Ну что бы ему попридержать руки? — Ради бога, разрешите мне возместить вам эту потерю.

— Ее нельзя возместить, — сурово, с оскорбленным видом сказала хозяйка. — Этот сувенир — память об Италии. Мы с мужем привезли его шутки ради из нашего свадебного путешествия. Мужа давно нет в живых. Нет-нет, башенку возместить никак нельзя.

Чарльз, которому не терпелось убежать на вольный воздух и поскорее забыть об этом унизительном происшествии, сказал:

— Мне, наверное, надо сходить за вещами. Я вернусь через час.

— Хорошо, — сказала она рассеянно, крошку за крошкой собирая обломки на листок бумаги. — Одна надежда, что ее удастся починить.

— Прошу вас, разрешите мне оплатить связанные с этим расходы, — сказал Чарльз. — Мне очень-очень жаль.

— Вашей вины тут нет, виновата я, — сказала хозяйка. — Мне не следовало оставлять башенку здесь: ведь сюда может зайти любой… — Она спохватилась и пошла прочь, унося бумажку в сложенных лодочкой руках, — любой дикарь, заморский невежа, который не умеет обращаться с подлинными ценностями, — явственно дала она ему понять как тоном голоса, так и выражением лица.

Чарльз побагровел, насупился и, осторожно огибая мебель, подошел к окну. Неудачное начало, на редкость неудачное. Двойные рамы не пропускали воздух, батареи струили ровное тепло. Он раздвинул тюлевые занавески и в отраженном белесом свете зимнего утра увидел, как по крутой крыше дома напротив в вечном страхе — не сверзиться бы — карабкаются друг за дружкой десяток фаянсовых амуров размером с грудного ребенка, коренастых, игривых, сплошь немыслимо розового цвета, но с алыми щеками, пятками и попками. Чарльз с неприязнью взирал на их донельзя натуральные ножонки и жирные ручонки, вцепившиеся в шифер крыши, на их дурацкие улыбочки. И в проливной дождь им придется продолжать свои бессмысленные забавы. А в пургу их занесет снегом чуть не по макушку. Подумать только, что их взгромоздили на крышу с тем, чтобы они забавляли, потешали — и еще как! — прохожих из года в год. Чарльз подхватил пальто и шляпу — ему не терпелось потихоньку улизнуть, удрать. Не исключено, что он и вовсе не вернется. Он никаких бумаг не подписывал, задатка не давал. Не давал, но придется дать. Куда денешься: хозяйка мигом вернулась — на губах ее играла улыбка, она взяла себя в руки — с серебряным подносом, на котором лежали визитная карточка, печатный бланк, ручка, чернила и квитанция. Ему удалось вырваться, только оставив на подносе полный отчет о себе для сведения полиции, подписанное обязательство прожить не меньше трех месяцев и деньги за месяц вперед, но не долларами, а марками.

— Какая жалость, что у вас нет долларов, — Хозяйка, стараясь не выдать своего огорчения, лихо тряхнула головой: мол, снесем и этот удар судьбы.

На левой руке у нее было кольцо с необычного вида бриллиантом, квадратным, голубой воды, явно очень дорогим, вставленным в высокую оправу. Чарльз только сейчас обратил на него внимание.

Увядшая, заморенная владелица гостиницы, когда он подошел к конторке, чуть ли не расплылась в улыбке. Но улыбка с поразительной быстротой сползла с ее лица, стоило ему объявить, что он подыскал себе комнату и съезжает. Казалось, она с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться — так сильны были ее злоба и разочарование.

— Я вас не понимаю, — накинулась она на него, и веки ее покраснели. — Вы обязались прожить месяц, я сделала вам скидку, а через какую-то неделю вы заявляете, что собираетесь съехать. Вы что, недовольны нами? Или вам не нравится, как у вас убирают? Что случилось? В чем дело?

— Дело в том, что я вынужден подыскать себе еще более дешевую комнату, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Только и всего.

— Но у нас цены без запроса, — сказала она и пожевала растрескавшимися губами, едва прикрывавшими торчащие зубы. — Почему вы не хотите остаться?

— Да, цены у вас без запроса, — подтвердил Чарльз, чувствуя, что от нее не отделаться, и, словно признаваясь в чем-то постыдном, добавил: — Только мне они не по карману.

Женщина открыла гроссбух и торопливо принялась что-то оттуда выписывать, лицо ее окаменело от гнева — можно подумать, она поймала его с поличным, когда он залез ей в кошелек.

— Дело ваше, — сказала она, — но в таком случае вам, разумеется, придется платить посуточно.

— Разумеется, — согласился он.

— И пусть это послужит вам уроком — в другой раз хорошенько подумаете, прежде чем менять решение, — сурово, наставительно сказала женщина. — Нерешительность — дорогое удовольствие.

— Похоже, что так, — сказал Чарльз, опасливо косясь на быстро удлиняющийся столбик цифр на листке бумаги.

Она вскинула глаза, но не на него, а куда-то за его плечо, ее лицо приняло прежнюю злобную, нахальную мину, и, резко повысив голос, она сказала:

— Сейчас же оплатите счет, не то я вызову полицию.

Чарльз, а он уже заготовил деньги, чтобы уплатить по счету, решил было, что ослышался. Проследив за направлением ее взгляда, он обернулся и увидел в нескольких шагах от себя ее пожилого кубастого партнера. Голова его напоминала мягкий валун, поросший редкой седой щетиной. Засунув руки в карманы, он рассматривал Чарльза, и его тонкогубый рот чуть не до ушей растягивала злорадная улыбка. Чарльз, не веря своим глазам, посмотрел на сумму в низу листка, точно, до последнего пфеннига, отсчитал деньги, подозревая, что не получит сдачу, если даст ей круглую сумму. Она, ни слова не говоря, выхватила деньги у него из рук вместе со счетом.

— Пожалуйста, напишите расписку, — попросил Чарльз.

Она не удостоила его ответом, только чуть отодвинулась, а мужчина молча подошел к нему и с издевательской, показной любезностью сказал:

— Прежде чем уедете, не откажите предъявить ваши документы.

Чарльз сказал:

— Я показал их, когда приехал, — и взялся за чемоданы.

— Но не мне, — сказал компаньон, и его белесые заплывшие глазки гнусно, злорадно сверкнули. — Увы, не мне, и, поверьте, мы не выпустим вас отсюда, пока вы не покажете их мне лично.

Ему, похоже, было нелегко скрывать подспудно клокотавшее в нем торжество. Его шея вздулась, налилась кровью, он сжал губы, отчего рот щелью перерезал лицо, и легонько покачивался на носках. Для Чарльза не было новостью, что ему придется смириться с постоянной слежкой: опытные путешественники предупреждали его, что в Европе, и в особенности в Германии, он первое время будет чувствовать себя отпущенным на поруки преступником и должен быть готов по первому требованию предъявить документы. Он поставил чемоданы, пошарил в карманах и тут вспомнил, что сунул портмоне с документами в один из чемоданов. Вот только в какой?

Он отпер тот, что побольше, выставив на обозрение запиханное как попало белье. Парочка наклонилась поглядеть на его пожитки, и женщина презрительно обронила: «So» [3].

Чарльз, от ярости лишившись дара речи, запер первый чемодан, отпер второй. Протянул портмоне компаньону — тот с приводящей в бешенство медлительностью вытаскивал из него паспорта, другие документы и недоверчиво их разглядывал, то надувая щеки, то прищелкивая языком. Потом вальяжно протянул Чарльзу документы и сказал:

— Отлично. А теперь можете идти, — с оскорбительной снисходительностью мелкого чиновника, величающегося перед подчиненным.

Они все смотрели на него молча, ненавистно, нелепо перекосив лица в усилиях передать всю глубину своей злобы. То ли не могли определить — так он держался, — понимает ли он, как бессовестно его обхамили и обобрали, то ли, взяв над ним перевес, провоцировали на скандал, с тем чтобы и вовсе прищучить. Под их неотрывными взглядами Чарльз кое-как запихнул документы в чемодан и, повозившись с неподатливыми замками, закрыл его. Не успел он затворить дверь, как они нарочито громко — не дай бог, он не услышит — зашлись за его спиной хохотом — ну, гиены и гиены.

Он вдруг решил, что такси ему не по средствам, и пошел пешком, волоча свои жалкие пожитки — они чем дальше, тем больше оттягивали ему руки, дорога казалась все длинней, и его все сильней одолевала мысль, хотя нить ее он постоянно терял: почему с ним так обошлись. Он был хорошего роста, недурной наружности, ни его внешность, ни манеры не могли внушать антипатии, но сейчас, насупленный, в низко нахлобученной шляпе, он казался угрюмым и недобрым. Он рванулся заехать пузану в зубы, но мигом овладел собой, ума не потерял, у него хватило хладнокровия и трезвости понять, что он загнан в угол, что ничего не исправить и ему остается только убраться подобру-поздорову подальше от этих разбойников, иначе не миновать неприятностей посерьезнее. Но злость не ушла, засела в душе, пустила корни — и это было ему внове.