Юрий Буйда - Врата Жунглей. Рассказы Страница 4

Митенька сочинил целую историю о русском джентльмене, выпускнике Сорбонны или Кембриджа, который в стародавние времена стойко нес бремя одиночества в провинциальном маленьком городке, коротал дождливые вечера за чтением Данте в оригинале, потягивая бразильский ром и попыхивая манильской сигарой. Читать Данте в оригинале под перелай собак в темном городе, под завывание ветров, мчащихся над великими русскими равнинами, под треск смолистых поленьев в печи, под бой старинных часов… а наутро — идти в земскую больничку и лечить пациентов от грыжи, зубной боли и невежества… было в этом что-то героическое… часовой, который без приказа не покинул своего поста в Помпеях, погибавших под лавой Везувия… доктор Чехов… ничем не гордясь, но и не склонив головы… гвардия умирает, но не сдается… ком в горле и слезы на глазах… ну что-то в этом роде…

Одно только удивляло Митеньку: третий том «Божественной Комедии», на обложке которого было написано «Paradiso», был заколочен гвоздем. Толстым четырехгранным гвоздем, какими когда-то закрепляли на крышах дранку. Почему владелец книги заколотил гвоздем именно третий том, как заколачивают дверь заброшенного дома, — это было непонятно. Что заставило его закрыть, запретить себе вход в рай?

Митенька попытался представить, как однажды вечером доктор — волнистые волосы, чеховское пенсне, аккуратная бородка — высыпал на стол гвозди, выбрал вот этот, крепкий, четырехгранный, взвесил в руке молоток, открыл «Рай», сжал гвоздь двумя пальцами, стиснул зубы и ударил по шляпке. Гвоздь подпрыгнул. Тогда он с силой вдавил острие гвоздя в бумагу, прищурился, задержал дыхание и снова ударил. Гвоздь вошел в бумагу. Теперь он хорошо держался. Точными и сильными ударами — раз! два! три! — доктор вогнал гвоздь в толщу книги по самую шляпку, пробив «Рай» насквозь.

Раз, два, три…

Но почему? Что произошло? И когда он это сделал? Когда осознал всю бессмысленность своей чеховской жизни или после того, как установил, что уровень сахара в крови его пациентов резко упал, как у человека перед казнью?

Тогда-то Митенька и дал себе слово выучить итальянский, чтобы прочесть «Божественную Комедию» в оригинале, и купил самоучитель. Он мечтал о том дне, когда уедет в Москву, снимет комнату, останется один, плеснет в стакан ароматного рома, закурит сигару, откроет Данте, и жизнь станет иной, совсем иной. Багрово-черные цвета Ада, под которыми он жил столько лет, сменятся мягкими жемчужно-серыми красками Чистилища, а потом вспыхнут, разгорятся и осветят его жизнь сапфиром и золотом Рая — он заслужил, заслужил это! Все горбатые и рыжие заслуживают этого, а Митенька — особенно!..

Он боялся задумываться всерьез о будущем. Этот страх мучил его с того дня, когда он впервые столкнулся с нищим. Это был старик в ржавом пальто до колен и в перчатках без пальцев. Он подошел к пятилетнему Митеньке, который ждал мать у магазина, потрогал его горб и сказал: «С этим не пропадешь, парень: горбатым хорошо подают на счастье».

Из машины, остановившейся у тротуара, вышла толстая красивая женщина, за нею девочка, и тут вдруг старик схватил Митеньку за руку, скорчил гримасу и проговорил униженно: «Помогите, пожалуйста, на лечение ребенка».

Женщина достала деньги, передала девочке, которая протянула купюру Митеньке, глядя на него в упор. У нее было чистое круглое лицо, маленькие глаза и беспокойные губы. Митенька спрятал правую руку за спину и попытался вырваться, но старик держал его крепко.

В этот миг из магазина вышла мать. Она закричала. Старик выхватил у девочки деньги и скрылся в толпе. Девочка по-прежнему не сводила взгляда с Митеньки. Мать попыталась объяснить красивой толстухе, что это недоразумение, но та сказала басом: «Стыд какой», и тут Митенька заплакал. Он зарыдал в голос, топая ногами, мать схватила его за руку и потащила прочь, истерически выкрикивая: «Никогда — слышишь? — никогда не попрошайничай! Ты не нищий! Ты не нищий!..» Он пытался вставить слово, но мать не желала слушать, продолжая выкрикивать: «Никогда! Никогда! Никогда!..»

Еще долго он весь сжимался, когда на улице к нему обращались незнакомые люди: они могли принять его за попрошайку и протянуть деньги. Или сказать: «Стыд какой». Или: «Никогда! Никогда! Никогда!» Его преследовал запах падали, исходивший от старика в ржавом пальто, и взгляд девочки с чистым круглым лицом, державшей в протянутой руке купюру.

Митенька боялся стать нищим и еще сильнее возненавидел свой горб. На самом деле он боялся будущего, такого же неустранимого, как его горб.

Возвращаясь из Москвы на маршрутке, Ольга Подлупаева попала в аварию и сломала позвоночник в двух местах. Она перенесла две операции и через полтора месяца вернулась домой на носилках.

Ольге было тридцать семь, когда это случилось, ее сыну — четырнадцать.

В первый же вечер Ольга попросила, чтобы сын посидел с ней. Она спросила его об уроках, об учителях и школьных друзьях, Митенька что-то промямлил, а потом они замолчали, не зная, о чем бы еще поговорить. Чтобы как-то преодолеть тягостное молчание, Митенька стал рассказывать о только что прочитанном романе «Повелитель мух». Мать слушала внимательно, а когда сын замолчал, призналась:

— А я ведь даже «Анну Каренину» никогда не читала. «Войну и мир» читала, а «Каренину» — нет.

— У нас есть, — сказал Митенька. — Принести?

— Руки, — сказала мать. — Не могу.

Она шевелила пальцами, но и только: руки ее не слушались.

— Хорошо, — сказал Митенька. — Я почитаю, если хочешь.

Теперь они не мучились, чтобы найти тему для разговора. Митенька читал вслух «Анну Каренину», мать — слушала. Следующей книгой стали «Братья Карамазовы», потом взялись за «Идиота». Через несколько месяцев она спросила, что он читает сам, для себя, и Митенька признался. Мать попросила почитать ей «Божественную Комедию» — по-итальянски, с переводом.

Она вбила себе в голову, что не умрет, пока не отзвучат последние строки «Комедии». Всякий раз, когда Митенька закрывал книгу, мать спрашивала, сколько он сегодня прочел. «Три тысячи сто сорок», — отвечал Митенька. Она удовлетворенно вздыхала: значит, ей осталось прожить еще одиннадцать тысяч семьдесят одну строку. Это хорошо, это много.

По правде говоря, Митеньке были неинтересны все эти богословские штучки, темные намеки, все эти гвельфы и гибеллины, населявшие «Комедию». И потом, искать любовь во всех этих ледяных ямах и огненных щелях, где кипит грех и беснуется порок, — затея странная: в сердце зла может выжить только само зло.

Странная книга. Странный человек этот Данте, который стал третьим в их компании: мертвый поэт, умирающая мать и ее сын.

Однажды мать смутила Митеньку неожиданным вопросом:

— Ты меня любишь?

Он растерялся, забормотал что-то маловразумительное, мать с улыбкой покачала головой — забудь, и он поспешно уткнулся в книгу.

Каждый день он читал ей вслух, вдыхая запахи ее умирающего тела. Ее лицо распухло, язык слушался все хуже, и часто только тонкое посвистывание, вырывавшееся из горла, говорило о том, что она все еще жива. Незадолго до смерти у нее случился очередной инсульт, правый глаз больше не открывался, язык совсем перестал слушаться.

Каждый день она просила принести ей зеркало и подолгу разглядывала свое лицо, пытаясь угадать, как она будет выглядеть мертвой. За полчаса до смерти она отложила зеркало и прошептала: «Ну вот».

Мать не дожила до последней строчки — l’amor che move il sole e l’altre stelle, «любовь, что движет солнца и светила». Она прожила девять тысяч четыреста двенадцать строк и умерла за три строки до выхода из «Чистилища», не дожив до финала «Божественной Комедии» четырех тысяч семисот девяноста девяти строк.

Ей было сорок, когда она умерла, а ее сыну — семнадцать.

Они еще не добрались до ледяного озера Коцит на дне ада, как Митенька влюбился. Причем влюбился сразу в девочку и в мальчика: ее звали Дашей Бравицкой, Дафой, а его — Андреем Ивановым-Ивинским, Князем.

Даша была новенькой в классе. Она шепелявила, поэтому ее прозвали Дафой: «Дафа ела кафу». Длинные вьющиеся волосы, ниспадавшие черными блестящими волнами на плечи и спину, огромные глаза, приплюснутый нос, тонкие губы и волевой подбородок. В лице ее было что-то азиатское. За нею тянулся шлейф слухов: она жила в Барнауле, там произошла какая-то темная история, в нее влюбился то ли отчим, то ли друг семьи, он ее, кажется, изнасиловал, в общем, что-то между ними было, его посадили, а Дашу мать увезла от греха подальше…

Они оказались соседями. Вскоре ее мать — толстая одышливая женщина в лиловом парике — пришла в гости к Гаване. Митенька слышал, как соседка под водочку жаловалась Гаване на дочь: «Она говорит: я жертва, а жертва всегда будет искать палача. Я ей говорю: ты дура и кончишь в психушке. А она: некоторым это нравится. Некоторым! Выйти замуж, нарожать детей, жить как все — это, видите ли, пошлость! Да пошлость для некоторых — единственное спасение!»