Кэндзи Маруяма - В небе снова радуга Страница 4

Может, они и в самом деле пытаются что-то сказать на своем гудящем языке: женщине – что теперь ее сердце сбежит от нее, переберется в чужие края, мужчине – чтоб не забывал о доме, или грозят навсегда покинуть улей, или распаляются перед тем, как впиться десятком жал в мерно качающийся, круглый, обгоревший до помидорной раскраски зад, подбавить женщине в кровь сладкого яда, чтобы ее страсть взорвалась вспышкой невыразимого наслаждения; странно они себя сегодня ведут, эти пчелы, хранительницы рутины и порядка, возможно, их безумные, хаотичные виражи свидетельствуют о готовности перечеркнуть прежнюю жизнь, поломать все ее налаженное устройство; хотя вряд ли, даже если они понимают смысл действия, совершающегося перед их никогда не закрывающимися фасеточными глазами, ни стыда, ни обиды испытывать они не должны – обычное слияние самца и самки, если б не было таких радостей, то незачем и жить, если б не было таких радостей, то не страшно и умереть.

А радуга не тускнеет, мощно изгибается над всеми нами – теми, кто смотрит, и теми, на кого смотрят, один конец прочной семицветной арки упирается в дальний край долины, где неорошаемая земля суха и бесплодна, много поколений подряд те угодья принадлежали одному семейству, самому алчному и себялюбивому во всей округе, там огромная усадьба с помпезными старинными воротами, и на самом видном месте – давно выцветший бело-красный штандарт с фамильным гербом, эта линялая тряпка до сих пор полощется по ветру, с давних пор окрестные жители взирали на этот дом, со всех сторон окруженный рощами и пастбищами, с завистью и почтением, словно от старых стен исходило золотистое сияние; когда-то, не так уж много лет назад, здесь угнездился ядоносный патриотизм, зорко приглядывавший за недовольными, обитатели усадьбы отлично умели морочить голову доверчивым простакам; те болтуны, мечтавшие вскарабкаться как можно выше, и ненасытные выжиги исчезли, как по мановению волшебной палочки, сразу после того дня, когда император впервые выступил по радио, интересно, что с ними сталось; если вышли сухими из воды и жили себе припеваючи, значит, нет на свете справедливости, значит, все принципы и законы – куча мусора; но усадьба за поражение хозяев расплатилась полной мерой – теперь там царство плесени и паутины, а от богатейшего в здешних местах хозяйства осталось одно воспоминание.

Но ставить на усадьбе крест рано, она еще вполне может возродиться, этот каменный дом, который кому-то кажется уродливым, а кому-то импозантным, только прикидывается мертвым, он жив, он строился на века и теперь терпеливо ожидает своего часа; всегда есть люди, которым хочется повернуть время вспять, хочется быть режиссерами марширующих шествий, плоскостопые, тонкошеие мальчики ждут не дождутся катастрофы, когда разразится кризис, деньги превратятся в пустую бумагу и станет непонятно, что делать и кто виноват; пока же они презирают обывателей, мирно хрупающих травку, произносят зажигательные речи и делаются сильнее, когда небо наливается свинцовыми тучами; до поры до времени никто не боится их трескотни и подросткового позерства, не обращаю на них внимания и я, как объект для съемки они неинтересны; даже если они разбухнут в огромные толпы и поднимут оглушительный вой, им не обрести и тысячной доли сияния, которое источают мужчина и женщина под августовским солнцем, под гигантской радугой.

Другим своим концом она упирается в самый центр травянистой равнины, безразличной ко всем видам людского копошения и соседствующей со столь же равнодушным морем, к которому неторопливо ползет река, ветвисто раскинувшая бесчисленные притоки, вода покорно отражает насыщенный свет неба, на длинной дамбе ивы колышут вислыми кронами под горячим ветром, словно недоверчиво внимают любовным уверениям; по шоссе, отчаянно ввинчиваясь в крутые повороты, на полной скорости несутся машины – они тоже переполнены радостью бытия, а на окраине городка празднуют завершение строительства нового дома, старый, спаленный пожаром, торчит обгорелыми балками по соседству, он похож на детский конструктор; по железной дороге катится длиннющий товарный поезд, с горы бодрым шагом спускается стайка туристок, и каждая машет поезду рукой, словно хочет окликнуть свою уносящуюся прочь молодость; пыхтит черным дымом труба умирающего заводика – бедняга изо всех сил пытается угнаться за временем, деревеньки тоже обречены, но не замечают этого, как не замечают своего вырождения дикие звери; когда в небе такая радуга, весь этот пейзаж вовсе не кажется увядающим.

Из него начисто исчезли боязливые голоса, безысходное отчаяние, унылые силуэты неудачников, заброшенность и развал, убогая наследственность, богатство и бедность, безнадежные тяжбы с государством, беспросветность унылой жизни, причитания бездетных матерей; все преобразилось благодаря мужчине с крепкими волосатыми руками и женщине с детской (и довольно кривозубой) улыбкой, это же надо – сохранять достоинство даже во время спаривания, чтоб к белизне не пристало ни единого черного пятнышка, чтоб в голову не лезло ни единого похабного слова, их идеально противоположные органы трутся друг о друга и генерируют невидимые волны, волны распространяются во все стороны, реабилитируя и очищая мир на десятки километров вокруг.

Ах, какое славное лето, какой дивный полдень, тревога уплыла вслед за грозовыми тучами, всюду спокойствие и довольство, на свете нет ничего более умиротворенного, чем август, изящно тасующий колоду света и тени, шепот жары ленив и безмятежен, корабли скользят по морю, легко огибая скалы и отмели, ни напряжения, ни стенаний, ни зловещего молчания, и не нужно забивать себе голову сложными материями – чушь это и морок, отрыжка никчемного философствования, в такой день каждый смотрит на жизнь светло и просто – даже начисто лишенный воображения, даже смертельно больной, даже смирившийся с деревенской тоской, даже одряхлевший от старости.

В стонах женщины такая радость, что всякий, кто услышит, очистится душой, а я почему-то думаю про ее дочурку, пришедшую в мир через то самое отверстие, которое доводит женщину до экстаза; девочка появилась на свет и стала расти, растет она и сейчас, когда мать исступленно отдается чужому мужчине.

Хорошая девочка, очень хорошая, собой не красавица, но это ее не огорчает, она не дразнит подружек, у которых, в отличие от нее, нет и не было отцов, растет себе и растет, слава богу, жива-здорова, уже встречает одиннадцатое лето, а сейчас, наверное, сидит возле дома в тенистом саду и уплетает оставленный матерью завтрак; личико у нее чистое, сияющее – сразу видно, что ее воспитывают не в строгости, да и зачем, если ее мать умеет быть счастливой, ведь кто умеет быть счастливым, тот учит этому и своих детей; я просто уверен, что у девочки в жизни все будет хорошо. Мужчина, стиснув зубы, терпит, сколько есть сил, вся его жизнь проходит под белым солнцем и синим небом, и все встречи с женщинами тоже; это вполне положительный персонаж, такой же положительный, как муж женщины, даже пчелы у него, и те положительные: старательно обрабатывают поля и луга по всей стране, и ни одна не собьется с пути, и каждая за свою коротенькую жизнь произведет предписанные пол-ложечки меда, а потом дисциплинированно умрет. К счастливым любовникам потихоньку подбирается умопомрачительный оргазм, сигнализируя о своем приближении легкими толчками, словно набирающее силу землетрясение; увы, эта любовь недолговечна, поцвела-поцвела и облетит, как белые лепестки акаций, когда задуют осенние ветры, женщина снова сделается добродетельной женой, не будет меняться в лице, заслышав жужжание пчел, дни ее станут спокойными, похожими один на другой, она будет ехать на велосипеде по долине, насвистывая песенку, которой научил ее заезжий пчеловод, будет махать рукой дочке, поджидающей мать у порога, а ночью, во время звездопада, с удвоенной нежностью будет ласкать своего доброго, чадолюбивого, уломавшегося на тяжкой работе мужа, они знают друг друга с детства, им есть о чем поговорить долгими вечерами, у них прекрасная семья, которой не страшны ни ураганный ветер, ни яростный ливень, ни ледяная стужа, муж придет с работы, устало, словно поваленное дерево, рухнет в кресло, будет смотреть в окно, слушать смех жены и дочери и ощущать себя совершенно счастливым человеком, и осенью в погожий выходной день на городском спортивном празднике муж и жена выступят в соревнованиях “бег на трех ногах” (участвуют супружеские пары, его правая нога привязана к ее левой, обняться покрепче и вперед, кто быстрее), дочка будет подбадривать их отчаянными криками, и они побегут легко, азартно – вперед, навстречу завтрашнему дню, навстречу будущему, навстречу смерти.

Ну а мужчина – запыленный, веселый, с растрепанными ветром волосами – созовет свою армию пчел и, не оглядываясь, покатит на стареньком фургоне к новым лугам, вслед за южным ветром; есть люди, снедаемые честолюбием, есть люди, вечно всем недовольные, есть люди, планирующие свою жизнь на годы вперед, есть люди, думающие только о семейном счастье и живущие в вечном страхе его потерять, а он не такой и не этакий, он сам по себе, ни на кого не похож, его гонит по свету благоуханный весенний ветер и притяжение небесных светил, у него нет ничего общего с обычными гастролерами – изможденным коммивояжером, волокущим свой товар от порога к порогу, хозяином автолавки, бормочущим под нос: “Лучше сдохнуть, чем жить в такой дыре”, городским учителем, мечтающим возродить деревню, но взирающим на деревенских сверху вниз; мужчину не вытолкнуло общество, и сам он от общества не отворачивался, просто такое уж у него ремесло, ему не надо оттачивать мастерство, вкалывать на конвейере или просиживать в конторе штаны.