Аарон Аппельфельд - На обочине нашего города Страница 4

Не прошло и часа, как в мою дверь постучал почтальон и протянул мне письмо, отправленное экспресс-почтой. Такие письма, как и заказные, я получаю только от моей бывшей жены. «Счастливого дня рождения, — писала она на розовой поздравительной открытке, — желаю долгих лет счастья и здоровья». Я хотел разорвать открытку и бросить в мусорное ведро. Мысль, что она, после стольких лет разлуки, всё еще помнит мой день рождения, всколыхнула во мне затаившуюся тоску. Я положил письмо на стол и поспешно вышел из дому.

По дороге я вспомнил, что уже много дней мешкаю с ответом Тине. В последнем своем письме она с похвалой отзывалась об одном библейском отрывке, упоминала нашу исследовательницу Танаха[2] Нехаму Лейбович, которая открыла ей глаза на многие важные вещи и прояснила туманные места. Это спокойное деловитое письмо заставило меня расплакаться.

Глава 7.

Сказать по правде, в сентябре случаются и приятные сюрпризы. Всё больше и больше наших людей заполняет берег. Порой они выглядят, как бойцы секретного десантного отряда, только что вернувшиеся издалека. Они всегда бредут в одиночестве, не смешиваясь с толпой, великая тайна пролегает между ними и всеми остальными созданиями. Иногда мне кажется, что они месяцами упражнялись в молчании и теперь уже не нуждаются больше в словах. Речь, даже краткая и сдержанная, претит им. В свое время я полагал, что наглая, сотрясающая округу музыка только меня доводит до бешенства. Я ошибался. В последнее время я всё чаще замечаю одного из наших, втолковывающего со свирепым видом: пробивающая уши музыка — извольте у себя дома, но не в общественном месте!

Несколько дней назад пришло письмо от Тины. Она описала мне систему своего чтения. Каждый день она прочитывает три главы из Ветхого Завета и одну из Нового. Вначале она чувствовала большую склонность к Новому Завету, но теперь научилась ценить точное описание, покой и вдумчивость, исходящие от древних слов. Мне нравятся ее теории и вкрапленные тут и там замечания. Иногда мне кажется, что она отправилась туда не для того, чтобы переменить веру, а лишь для того, чтобы научиться читать Танах.

Я тотчас ответил ей и сообщил, что и тут еще не окончена битва. Ужасающая жара, удручающий гвалт и пустота пожирают всё ценное и доброе, хотя на определенных участках тель-авивского пляжа после полуночи можно видеть наших людей, которые сражаются со всем тем, что терзает и распинает тишину. Не скрыл от нее, что пристально наблюдаю за ними, уважаю их молчаливость и горжусь ими.

На этой неделе в одну из ночей на берегу появился некто из наших с двумя корзинками в руках. В одной лежали бутерброды, в другой — бутылочки с соком. Он шел от человека к человеку, каждому вручал бутерброд и бутылочку и, ничего не потребовав взамен, удалялся. В его щедрости просвечивало какое-то застенчивое благородство, покорившее мое сердце. Я порывался подойти к нему и поблагодарить, но долго не решался, под конец всё-таки подошел и сказал:

— Спасибо за угощение.

— Не за что, — ответил он и улыбнулся, как ребенок.

— Вы не просто одарили нас, вы преподнесли нам урок доброты, — произнес я отчего-то преувеличенно громко.

— Что вы, я никого не собираюсь учить, просто я люблю делать бутерброды — вот такие продолговатые и узкие. Сок я тоже выжимаю сам.

— Вы каждый день приходите сюда?

— Нет, только два раза в неделю — в те ночи, когда не работаю.

— А где вы работаете?

— Сторожу еще не сданные в эксплуатацию здания.

— Хорошее занятие, — одобрил я.

Он пожал плечами, словно говоря: «Мне нравится это делать».

Я хотел выразить ему свою симпатию и умножить похвалы, но в душе понимал, что ему это не требуется и может только смутить его.

В эту ночь я видел во сне свою молодость — те дни, когда после войны я ворочал большими делами в Германии: продавал оружие подпольщикам Африки и католикам Северной Ирландии, а также отдельным группировкам повстанцев Южной Америки. Это было опасное занятие, но оно будоражило омертвелую душу. Если бы не определенные осложнения и мои собственные промахи, я был бы сегодня мультимиллионером. Впрочем, мне и так грех жаловаться: я обеспечен и имею возможность поддерживать других. Иногда я мечтаю о настоящем большом бизнесе, солидных предприятиях, раскинувших свои филиалы на разных континентах. Было время, когда я надеялся, что эту мечту когда-нибудь осуществит мой сын, но он, как видно, не собирается этого делать, и теперь уже сомнительно, чтобы сам я занялся этим.

Глава 8.

В сентябре или начале октября появляется мой сын Эмиль. Он одаривает меня своими визитами два раза в год: в сентябре и в марте. Иногда он звонит, но, если не считать этих двух мимолетных посещений, мы не видимся.

Когда он стучит в мою дверь, я весь напрягаюсь. Мне трудно переносить его. Каждая встреча с ним для меня нож острый. Спешу пояснить: в целом он ничем не отличается от большинства человеческих созданий — ни манерой поведения, ни разговорами. Напротив, можно охарактеризовать его как человека положительного и уравновешенного, вся беда в том, что как личность он полная противоположность мне. Некоторые свои качества, не стану отрицать, он позаимствовал и у меня, но всё прочее в нем от матери: телосложение, жесты, образ мыслей — всё. Когда он был моложе, я еще надеялся, что это как-то изменится. Не то чтобы я жаждал видеть в нем самого себя, но всё-таки хотел, чтобы он не столь явно напоминал мать. Эта надежда быстро рассеялась. Черты матери проступали всё отчетливей. Теперь он — ее полная копия. «Человек не имеет права быть копией!» — хочется мне воскликнуть в каждую из тех минут, когда он рядом. Эти черты, как видно, не подлежат истреблению. Они пустили глубокие корни в каждой его жилке и, что еще страшнее, в мыслях. Таких же мелочных и практичных, как у матери. Тот факт, что мой сын — владелец мини-маркета, казалось бы, не должен удручать меня. Многие достойные люди с развитым воображением и возвышенными устремлениями ведут мелкие дела — по собственному желанию или в силу обстоятельств. Человек может владеть мини-маркетом и быть значительной личностью. Но мой сын Эмиль насквозь, с головы до ног, мелкий торговец. По-моему, он обожает свое занятие и погружен в него с головой. Я мог бы успокоиться и сказать: прекрасно, человек доволен своим положением. Но что делать, если мысль об этом неотступно гложет и пожирает меня — да, систематически гложет и пожирает. Когда я просыпаюсь ночью, перед глазами мгновенно вспыхивает мучительная картина: Эмиль со своим мини-маркетом. И я содрогаюсь всем телом.

Ему было пять лет, когда я развелся с Фридой. Я видел его раз в неделю, иногда чаще. В эти краткие часы, отданные в мое распоряжение, я пытался посеять в его душе мои размышления и стремления. Иногда мне казалось, что он что-то усваивает, но годы, его мать, окружавшие его друзья сделали свое дело. Я не имел никакого влияния на его развитие. Не раз я задерживал его у себя до позднего вечера, чтобы он увидел море и наших людей. Я терпеливо внушал ему, что мы — я, а в силу этого и он — отличаемся от других людей. Отличаемся, потому что видели и слышали такое, чего другие люди не видели и не слышали.

Когда он был мальчиком, мои разговоры занимали и волновали его. Он то и дело задавал вопросы, и я с великим рвением множил и нагромождал слова. Говорил о благородстве, о возвышенном и свободном образе мыслей. Я объяснял ему, что на нас лежит ответственность за сохранение человеческого в человеке. Я любил его вопросы и в глубине души надеялся, что когда-нибудь, в один прекрасный день, он наберется мужества и восстанет против матери, придет ко мне или убежит из дома и станет жить в другом городе. Даже намекал, что, если он надумает поехать за границу, я помогу ему.

Но чем старше он становился, тем заметнее слабел его интерес ко мне. В его вопросах начала проскальзывать тень подозрительности. Это одновременно и бесило меня, и заставляло опускать руки. Но я еще не отчаивался. Одержимый желанием повлиять на сына, я лез из кожи вон, я так старался, что и самому себе начинал казаться выспренним и неестественным.

Год от года он всё больше походил на мать. Однажды, когда ему уже исполнилось семнадцать, он вздохнул и сказал:

— Папа, я не понимаю.

— Даже после того, как я объяснил тебе?

— Да, не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Ничего.

— Я готов начать с начала, — произнес я с невольным раздражением.

— Не нужно, папа. — Он улыбнулся, как будто поймал меня с поличным.

Я понял, насколько глубоко засела в нем мать. Топором не вырубишь.

Глава 9.

Когда он явился позавчера, мне вдруг показалось, что он сделался выше. Я знал, что в его возрасте уже не растут, и тем не менее глупейшим образом заметил: