Сергей Бобров - Логарифмическая погоня Страница 4

Моя горячность пропала зря. Да и сам я опомнился на короткое время, через минуту жалостный рев чудовища, упавшего громадной грудой под пулями инженера, привлек меня к месту происшествия. Все съехались к подыхавшей, лязгавшей и выпускающей пар туше. И я уже почти не удивлялся, когда рассмотрел при свете авто-фонарей умирающее чудовище: — это был громадный десятиколесный паровоз типа «Микадо».

Мы вылезли из машин и стояли около добычи. Я ощутил какое-то глухое чувство потери, — из раны на цилиндре с тихим свистом шел пар и капал расплавленный металл. Я обошел убитого зверя, и его фонари, закатываясь и мертвея, глянули мне в зрачки, с такой смертельной тоской, жалобой и дикой чистотой, что я невольно странно смутился. В этом приключении оказывалась своя соль, — и соль эта отдавала горечью того самого мира, который я будто бы покинул. Я положил руку на еще горячую, дрожащую трубу, локомотив свистнул в последний раз — и испустил пар.

— Ну, вегетарианец, лидер фабианцев[13] и антививисектор, — сказал мне Николай Иваныч, — ну горошина принцессы, — как вам этот котик нравится?

Я помялся.

— Есть машинка, — сказал хозяин, самодовольно хлопнув труп по котлу.

— Да, лихо, лихо, — отвечал ему Николай Иванович, — молодчина, Никодим Алексеевич, чисто сделано.

И она подошла к убитому и погладила одним пальчиком остывающий поршень движения, с которого тускнея и застывая, капало масло.

Охота продолжалась. Должен к стыду моему сознаться, что мои благочестивые размышления не отвлекли меня от убийства, и я застрелил за ночь — гигантский паровоз неведомой мне системы, два маленьких моноплана, да еще моторную лодку, которую я подцепил, к тому времени когда мы выходили на побережье. Так однако нам не пришлось очень разгуляться, так как нас заметило стадо резвившихся в просторных водах броненосцев, и, увидев, что мы отбиваем у них дичь, эти уютные зверьки подняли такую стрельбу по нас, что мы еле ноги унесли. Вероятно, нам бы не пришлось уйти, если бы эти кроткие создания не передрались бы ни с того ни с сего друг с другом. Тогда поднялся адский грохот, но мы улепетывали, как воробьи, и подробностями драки не могли полюбоваться.

— Николай Иванович и инженер с помощью гончих мотоциклов затравили громадный неуклюжий танк. Эту крошечку мы схватили врасплох, когда он подлавливал паровоз на водопое у водокачки, выглядывавшей в тумане сущей висилицей. Он не успел и скрежетнуть, как мотоциклы впились ему в бока, в гусеничные ленты, и только что он задвигал своими митральезами, как Никодим Алексеевич, весь белый от ярости, вспрыгнул ему на спину и сунул динамитный патрон ему в пузо. Патрон ахнул, чудовище расперлось, как дохлая кобыла, и его карьера была кончена. Но мотоциклы со своим визгливым стрекотаньем рвали в рвали его бесконечные ноги. Я упрашивал взорвать вовсе вдрызг гнусного хищника, уничтожающего полезных животных, но инженер ответил мне:

— Мы его здесь оставим одного и, смотрите, от него в пять минут и гвоздя не останется.

Он пнул его ногой, и я с отвращением увидел, как хлынула кровь из этого железного тарантула, — это была настоящая красная человеческая кровь: — мы убили людоеда. Я отскочил, весь дрожа, и не успели мы отъехать на приличное расстояние, как к еще скрипевшему танку с ревом и грохотом сбежались грузовики, электровозы и другая дичь и разорвали металлического Каина на части.

В этом мире было свое устройство, черт возьми, — но, согласитесь, что все <ж> помириться с ними было трудновато. Я как-то сразу устал и спросил Николая Ивановича:

— Да есть ли хоть какой-нибудь порядок в этом мире? А он презрительно бросил мне:

— Ваш порядок стоит над этим миром, как оглохший Бетховен над инструментом и тщится услыхать, что происходит там — и не слышит.

Начинало светать, я ужасно устал и изнервничался, — в скорости мы снова мчались по той же дороге — назад тем же темпом. А сзади нас бежали прирученные тракторы и тащили нашу добычу. Мы летели сквозь просыпавшую ночь, и наконец я поравнялся с нашей кружащей голову хозяйкой. Я спросил ее, крикнув:

— Вы довольны?

И чистый хрустальный, как гавот «Альцесты»,[14] взгляд облил меня — серебрящейся синевой. Она мечтательно улыбнулась, ее улыбка ширилась, тонкий румянец залил ей щеки и уши, она как-то изнеможенно вздохнула, ее голос перешел в глубокий и сладкий грудной лепет… а мне показалось, что я теряю почву под ногами и автомобиль мой летит ко всем чертям.

Но вылетел я всего лишь в сон. Видимо, это было продолжение того, что я видел ранее. Я снова был с той моей несоответственно милой знакомкой. Теперь она была необычайно серьезно настроена и спросила меня:

— Вы меня сегодня ничем не обидели?

— Господи, — сказал я, — да что вы говорите, ведь вы сами хорошо знаете…

— Знаю ли…

— Конечно… да и не знайте ничего кроме того, что знаете. Кроме того ничему не верьте… не судите и не размышляйте… Хорошо,

А что было потом, я уже не помню.

VI

Она была великодушна,

как настоящая дочь бульвара.

Проснулся я утром в самом отвратительном настроении. Мой приятель уже одевался и зевал во весь рот. Часы показывали половину первого, не много не мало…

— Черт знает что, — сказал я, и еще раз чертыхнулся совершенно беспредметно. Вскочил и начал одеваться. Застегиваясь, я как-то нечаянно глянул на вчерашний орнамент, рассмотрел при дневном свете, что это не что иное как вышивка, и увидал на ней надпись «Ника», почему машинально сказал:

— Победа…

Николай Иванович минутку помолчал, по-видимому соображая, чтобы это могло значить, а потом довольно хмуро ответил:

— Это имя хозяина.

— Очень жаль, — резко сказал я, — меня всю ночь мучил какой-то кошмар из-за этой свиньи, вот, что я вам скажу…

— Вы полегче, — поморщился он, — неблагодарный вы человек.

— Слава тебе Господи, я же еще должен за эту гнусность кого-то благодарить…

И я быстро оделся и вышел. Вышел на террасу, где приветливо пел самовар, и осы визжали над блюдом с земляникой. Но не обратил внимания на эту благодать, я нахлобучил шляпу, взял палку и сошел в садик.

Она стояла, нагнувшись, около розы — и выпрямилась при моем приближении. Подала мне свою нежную ровную руку.

Я глянул в ее глаза рассерженно и сколько мог проницательно.

— Простите, — сказал я, — я буду нелюбезен, хоть и очень стыдно с вами быть нелюбезным… да. Я сейчас уеду. Мне ночью в голову лезла такая чепуха, какая-то логарифмическая охота… черт знает что, одним словом: не могу, — сейчас уеду.

Она покраснела, как тогда — на обратном пути с охоты, и меня чуть что не зашатало от этого:

— Очень жаль, — сказала она, отводя глаза от меня, — но всякий живет как умеет в конце концов…

— Вот поэтому-то и не надо на меня сердиться за то, что я так не умею.

— Никто не сердится — спокойно осадила она мою попытку свести дело на «сродство душ», — а если уж вам так неможется — вот мужнин велосипед, катите на станцию, там сдайте сторожу, к почтовому еще поспеете.

— Благодарю вас, — ответил я от всего сердца, — простите еще раз и будьте счастливы.

Мы вышли вместе из сада. Я вел за ней велосипед и, хотя чувствовал, что разговаривать больше нечего, ежась сказал:

— Не могу, честное слово… убивали каких-то железных зверей, паровозы там что ли… Ну — Бог знает что такое.

Она глянула на меня несколько расстроенно, потом, несколько отвернувшись куда-то вдаль, увела глаза и сказала довольно тихо:

— Это наше счастье… Мое — женское счастье…

Меня бросило в холод от этих слов и я, путаясь и почти дрожа, полез, не отвечая, на велосипед. Но надо же было тут же, около нее, чуть не свалиться, ткнувшись в колею, и выслушать еще одну фразу:

— Да разве около вас никогда не было женщины, хорошей женщины, которая бы…

— Простите, — перебил я оправляясь, — не могу я этого слушать: и как вы не понимаете — да про нас ли эти небеса писаны.

Покраснев, вскочил я снова на машину и через минуту ровный шип шин по песку и убегающий лес привели меня в более спокойные чувства.

VII

А ты, Эстрюго, — мрачная личность.

В городе занялся размышлениями: вспомнил Данта, «Орелию» Жерара де Нерваль,[15] Стриндберга[16] и все прочее… однако выводы мои были не утешительны. Ко мне неотступно лезла в голову мысль о жестокой обиде, которую я кому-то нанес, — а кому, я даже и выяснить не могу.

Пошел к доктору.

— Так и так, — говорю, — жить не могу. Кошмары — снится анафемская небывальщина…

— Переутомились, — сказал он, попахивая йодоформом, — в деревеньку бы вам надо.