Мария Галина - Курортная зона Страница 4

Это был очень крупный дог. Его желтые глаза были на одном уровне с Ленкиными и глядели задумчиво.

— Господи! — с чувством сказал мужик, опираясь на холку дога. — Хоть один нормальный человек нашелся. Что они там, в автобусе, на меня кричали не понимаю!

Автобус был набит настолько, что туда вряд ли удалось бы затолкать пекинеса.

— Это же не люди, — сказала Ленка. — Это звери.

— А вам, девушка, в автобус надо? — оживленно спросил мужик.

— Было надо, — ответила Ленка.

Автобус не уезжал только потому, что из-за облепивших его людей не было видно колес.

— Момент, — сказал мужик. — Выдохните…

Он уткнул Ленке в спину растопыренную мозолистую пятерню и задал инициирующий толчок. Ленка выдохнула, оказавшись уже в автобусе. Мужик поддал ей под зад, утрамбовав хорошенько, и, пока двери закрывались долго и мучительно, все махал ей рукой и кричал:

— Счастливо доехать!

Так что она доехала. А у вокзала выходили все.

У поезда Москва — Одесса стояла Августа Леопольдовна с букетом алых роз.

— Думаешь, у кого она будет жить? — спросила она, брезгливо держа букет вниз головой. — Губерман со своей бандой эрудитов отплыл в Хайфу, он даже на интервью не поехал. Он так папе и сказал: «В гробу я видел это ваше интервью, когда тут сбывается мечта всей моей жизни. За счет спонсирующих организаций». У Сонечки Чеховой ремонт и разбитое сердце. А у меня все хорошо, правда, тараканов немножко много. Как ты думаешь, как она относится к тараканам?

— Вряд ли положительно.

— В Америке тоже тараканы есть. Я читала. Ты, кстати, чем кота кормишь?

— Мясом, — мрачно ответила Ленка. Кот держал в страхе всю семью.

— А я своего приучаю к тараканам. Ловлю, убиваю и даю. Только он почему-то их плохо ест. А ты на выставке коллекции Кнобеля была?

— Еще нет.

— Басанец отличный. Нечеловеческий просто Басанец. А вон и Эдиточка!

Эдиточка, разминая затекшие американские ноги, высовывалась из тамбура. На ней была очень добротная черная кожаная куртка. Предусмотрительно взятую запасную украли еще в Шереметьево.

— Эдиточка! — кричала Августа, вернув розы в исходное положение. Эдиточка! Как хорошо, что ты еще не была на выставке Кнобеля!

— Выпей еще вот этой наливки, — говорит Сонечка Чехова, подливая Ленке в стакан. — Это особенно хорошая наливка. Вот ты мне, Эда, скажи, — это уже к Бромберг, — что нужно в Америку брать? Казаны с собой нужно брать? Сковородки?

— Ну, если вам так дорога именно эта сковородка… — растерянно отвечает Эдита. Она уже полностью американизировалась, и ход мыслей Сонечки Чеховой ей несколько чужд.

— Подстаканники? Там есть подстаканники?

— Есть, наверное. Вообще-то я не прочь купить здесь пару хороших подстаканников.

— Вот видишь, — говорит Августа, поворачиваясь к Сонечке Чеховой. Ее артистические седины растрепались и стоят слегка дыбом. — Там нет подстаканников. Сходила бы ты на выставку Кнобеля, Сонечка! Там такой Басанец!

— Простите, — говорит мама Сонечки Чеховой глубоким интеллигентным голосом. — А английский учить надо?

Эдита смотрит на нее и икает. Потом неуверенно кивает.

— А насколько надо?

— Что значит насколько? — неожиданно взрывается Августа. — Вы понимаете, о чем вы говорите?

На столе Сонечкина наливка, икра из синих и гусь. Ленке уже дурно.

— Я хотела бы купить что-нибудь, — объясняет Эдита. — В новую квартиру. Картину с Одессой, или что-нибудь из металла. Медный чайник, например.

— Ты слышишь! — громким шепотом говорит мама Сонечки Чеховой. — У нее уже квартира!

— Ничего не покупай, — говорит Августа и решительным жестом придвигает тарелку поближе, — пока не увидишь Басанца.

Кафедра. Электронная почта. В Бостонский университет. От профессора Урицкого.

«Дорогой сын! Советую тебе обратить большое внимание на те научные проблемы, название которых я выделил курсивом. Зайди в библиотеку Бостонского университета, я думаю, что ты сможешь подобрать себе какую-нибудь литературу. Библиотека, говорят, там неплохая. Я послал тебе список профессоров, с которыми можно наладить контакты. Ты спрашиваешь, здороваться ли тебе с доктором Брауном. Обязательно поздоровайся, но руку пожимать не надо, не знаю, есть ли у них такой обычай. С профессором Дукером тоже обязательно поздоровайся. Я пришлю тебе со следующей электронной почтой разработки твоей диссертационной темы, обязательно покажи это профессору Цукеру, после того как ты с ним поздороваешься. Если возникнут затруднения, сообщи немедленно. На е-мэйле всегда есть дежурный. Твой папа».

— Ты видела это? — раздраженно говорит старший преподаватель Нарбут. Он в девять утра приходит ко мне на лекцию и спрашивает, отправили ли е-мэйл его сыну. Я говорю, нет еще. И тогда он начинает топать ногами и кричать: «Какая безответственность!». Я вынужден был пойти в деканат, немного развеяться.

— Нет, вот ты мне скажи, — задумчиво говорит доцент Антонов-Овсеенко. — Бронштейн с соседней кафедры, лысый такой, знаешь? Так вот, он уже в Мексике. Как он умудрился, ты мне скажи? И Каплан, говорят, собирается. Я к нему подошел, говорю: «Как ты это устроил?» — а он нагло глядит мне в глаза и усмехается.

— Да ладно, не расстраивайся, — говорит Нарбут, — почитай лучше Макиавелли. «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату». Стоит ли ходить в деканат? В шкафу тоже кое-что есть.

В оперном театре идет «Наталка-Полтавка». Собственно говоря, это еще не самое страшное. И вообще, приятно попасть в театр — освещенный, золоченый, уютный — с улицы, где туман и слякоть. Эдите, может, до этой Наталки дела и нет, но ей хочется сфотографировать театр, желательно ближе к потолку. Вообще-то она в свободное время занималась художественной фотографией и уже заделала целую серию снимков — бетонные стены с потеками плесени. Ленка никогда не думала, что у плесени может быть такая богатая цветовая гамма. Но золото и мрамор на кодаковской пленке тоже хорошо смотрятся.

Эдита в шикарных кожаных туфлях и той, не украденной, кожаной куртке, снимает ее, преображается и предстает волшебным образом в вечернем платье. В театр принято, оказывается, ходить в вечернем платье, и желательно — в черном. Ленка тоже в черном, но локти слегка просвечивают. Откуда-то снизу доносятся нестройные звуки музыкальных инструментов — каждый по отдельности. А Эдита все лезет наверх, к служебному входу, еще и фотоаппарат достает.

— Я тебя умоляю, — шепчет Ленка, карабкаясь за ней, — нас сейчас выгонят…

— Как это выгонят? — возмущается Эдита, беря аппарат наизготовку. Тут же нигде не написано, что снимать нельзя!

— Ну и что, что не написано, — ноет Ленка. — Они так тебе и скажут… Слезай.

— Вы тут всего боитесь, — укоризненно говорит Эдита и щелкает аппаратом. — Вам все время кажется, что вас отовсюду выгонят. А от этого возникают комплексы.

— Эй вы, оборзели, что ли! — кричит толстая тетка в галунах, выскакивая откуда-то из стены. — А ну слезайте оттуда немедленно! Не видите, что написано «Служебный вход»?

— Пошли отсюда, — бормочет Эдита. — Безумная она какая-то…

— Что ты ей подаришь? — шепотом говорит Августа.

— Подстаканник.

Они бродят по художественному салону. В Америке вещи ручной выделки ценятся дорого, а у нас — нет, потому что наше богатство — это люди, и у всех, как правило, по две руки. За окном салона свистит ветер и мечутся по смутному небу голые ветви. Так уютно сидеть у кого-нибудь в гостях, вдвойне уютно, потому что знаешь: скоро придется уходить и брести по темному городу навстречу таким же перепуганным пешеходам. Так уютно ходить по салону, и выбирать, и прицениваться, точно есть у тебя роскошная квартира, где хорошо бы повесить над камином вот эту картину… даже если это и не Басанец.

— Зачем ей подстаканник? Они там что, чай пьют?

— Это рашен экзотик. У нее уже есть двенадцать штук. Она ищет тринадцатый.

— Зачем тринадцать? — пугается Августа.

— Для ровного счета, может, — неуверенно говорит Ленка.

Эдита выбирает зеленый плоский натюрморт, такой же унылый и голый, как сумерки за окном.

— Может, это и неплохо, — недовольно говорит Августа, — но на этой улице еще два салона.

— Нет, — говорит Эдита, у которой от обилия предметов искусства слегка закружилась голова, — мы лучше погуляем.

И они гуляют. Они идут мимо облупившихся заборов с очень красивыми пятнами плесени, мимо чугунных оград, мимо пустых покосившихся скамеек. Они идут по бульвару, где у ворот пустых санаториев плывут желтые мутные фонари. Они идут вдоль трамвайной колеи, и их не обгоняет ни один трамвай. Мимо задернутых штор в окнах первых этажей, за которыми светятся телевизоры, и своя жизнь длится, и сидят за столом гости и хозяева. Они идут мимо дома, где раньше была мастерская художника Осика Островского, и мимо подвала, где раньше была мастерская художника Люсика Дульфана. С моря наплывают все новые волны тумана, и гудит ревун, и брусчатка под ногами отражает рассеянный свет уличных фонарей. Не существует на свете никакого Нью-Йорка и никакой Австралии — и никогда не было, а люди просто деваются куда-то, растворяются в тягучем тумане.