Григорий Канович - Пани Катажина Страница 4

— Не грешите, пани Катажина. Я у вас первый раз, и могу честно сказать, что квартирка могла бы быть и просторней. Но жить можно. Чисто, светло. Ничего лишнего. На стенах фотографии… Это, наверно, ваши родители, а тот в шляпе — брат… — мама не отрывала глаз от стены и строила всякие догадки.

— Это не брат, — сухо сказала пани Катажина. — Это пан Авигдор Гимельштейн…

Моя мама, видно, только и ждала этого ответа и, не мешкая, перешла в наступление:

— Ваш друг? — не упустила она своего шанса.

— Друг, не друг, сейчас это не имеет никакого значения, — промолвила хозяйка. — Я о нём расскажу вам в другой раз. Если выздоровею.

Шло время, пани Катажина выздоровела, еще больше сгорбилась и состарилась, но об Авигдоре и словом больше не обмолвилась, как будто его вообще на свете не существовало.

Как ни томило маму любопытство, сама она больше не осмеливалась заговаривать с пани Катажиной об этом Авигдоре, дожидаясь, когда та первая начнёт нелёгкий, видно, для неё разговор.

Помог, как водится, обыкновенный случай.

Каждую неделю пани Катажина ездила на могилу маршала Пилсудского на кладбище Росу, где в тени старых, тенистых сосен покоилось его сердце. Летом пани Катажина высаживала там цветы — маргаритки и анютины глазки, а зимой лопаткой очищала надгробье от снега и упавшей на постамент сосновой хвои. За маршалом кроме пани Катажины ухаживали еще две постоянные посетительницы его могилы — бывшая примадонна довоенного польского театра в Вильне и престарелая учительница французского из женской гимназии на Острабрамской улице.

Каждый раз, возвратившись с кладбища, пани Катажина делилась с мамой своей тревогой:

— Что будет с его высокопревосходительством маршалкем, когда мы умрём, а он останется один на один с этими мужланами-литвинами. Моя мечта, чтоб меня положили с ним рядом. Тогда он хоть не будет так одинок. Но власти, как я слышала, все захоронения на Росу запретили, чтобы под видом похорон по нему поминки не устраивали. Туда меня вряд ли повезут — зароют где-нибудь, как бездомную собаку…

— Ну что вы, что вы… — успокоила её мама. — Мы же с вами не среди зверей живём, а среди людей…

— Вы в этом, пани Геня, уверены? Сейчас уже трудно отличить, где зверь, а где человек. Господи, какая же я была дура, какая полная идиотка, что не бросила Вильно, своих родителей и не уехала с ним в Америку, а осталась жить тут, — вдруг ни с того, ни с сего разоткровенничалась пани Катажина.

— С кем? С Пилсудским?!

— С Авигдором, пани Геня. Жила бы сейчас не на проспекте генералиссимуса Сталина в этом сыром гробу, в этой дворницкой дыре с мышами и пауками, а на Манхеттене. Вместо того, чтобы всё бросить и уехать, я стала со слезами на глазах умолять его остаться в Вильне — креститься, сменить имя, взять мою фамилию… стать Радзинским… Пан Анджей Радзинский и пани Катажина Радзинская. Звучит! И пара что надо.

— Звучит, очень даже неплохо звучит… — поддакнула мама, боясь, что пани Катажина вдруг опомнится и умолкнет. — Хотя и Гимельштейн — не такая уж простецкая фамилия. Не то, что Мордкович или Блох…

— Я сама во всём виновата, сама, — повторила пани Катажина и вздохнула… — Других жалела, маму, отца, родичей, даже своего исповедника-ксендза, а на себя жалости не хватило… — она перевела дух и, понизив голос, продолжала: — Никто — ни мои родичи, ни подруги не верили, да я и сама не верила, что могу полюбить еврея. Мне раньше такое и в страшном сне не могло присниться. Но это случилось. Понимаете?

— Понимаю. Сердце и голова иногда и впрямь друг с другом воюют не на жизнь, а на смерть, — сказала пани Геня. В отличие от своей младшей сестры Хаси, каждый день бегавшей, как в кино, на соседнюю улицу — на открытые заседания народного суда, откуда она то и дело приносила во двор душераздирающие истории о запутанных супружеских отношениях, разводах, долгах и рукоприкладстве, моя мама была домоседка. Она занималась домашним хозяйством и с утра до вечера довоспитывала моего отца, молчаливого и безразличного к земной суете. Видимо, поэтому мама с раскрытым ртом слушала рассказы пани Катажины, которые заменяли ей суды, трофейные фильмы и спектакли, изредка вызывая у неё слёзы сострадания и участия.

— Почему же, пани Катажина, он уехал? — чуть не задохнувшись от своей смелости, спросила мама.

— Его заставил отец. Старший Гимельштейн владел в Белостоке кожевенным заводом, а мы учились в Вильне — Авигдор на медицинском факультете, а я по его настоянию изучала английский. После страшного погрома в Белостоке, учиненного местными босяками, отец Авигдора — Ицхак сказал всей своей родне: «Генуг! (Хватит!) Можно при желании в бардак сходить, но добровольно жить в бардаке нельзя!» Он, конечно, под бардаком подразумевал всю российскую империю, — пани Катажина поправила растрепавшиеся от волнения волосы, откашлялась и замолкла.

— Но Авигдор мог же остаться… Не послушаться отца.

— А вы бы, милая, хотели, чтобы ваш сын не послушался отца и женился на гойке?.. Я даже рада, что Авигдор со мной не остался, — неожиданно заявила пани Катажина. — Где бы сейчас был он и мои дети, и мои внуки, если бы их я от него народила?.. А я, пани Геня, точно народила бы целую кучу, чтобы было кому-то хоронить маму и бабушку.

— Выходит, вы рады, что он не остался с вами?

— Да. Очень рада. Если бы он пошёл против отца и остался со мной, в Польше, то и он, и мои дети, и я сама, наверно, сейчас с вами не разговаривала бы, а все вместе гнили бы там… Может, и я, гойка, в том числе. Там… в тех перелесках… — И пани Катажина сделала неопределенный жест в сторону голубеющего над домами горизонта.

— Где?

— Сначала на Конской или Рудницкой в гетто, а потом за городом, в Понарах, во рвах… Старший Гимельштейн был тысячу раз прав. Помню, как, нисколько не чинясь, он излагал при нас свои рассуждения о будущем Европы и говорил, что скоро наступит такое время, когда не только пьяное русское мужичье на улицах Белостока будет врываться в еврейские дома и вспарывать ножами подушки, но убивать евреев примутся и почтенные немцы, и поляки, и литовцы. Я сидела у Гимельштейнов за обеденным столом в гостиной и страшно злилась на этого самоуверенного чванливого пророка, торгующего сыромятными кожами. Думала, что этими своими страшилками он стремится разлучить меня с Авигдором. А ведь старик Гимельштейн был воистину пророк и на сто процентов прав. Он еще тогда, в начале века, предвидел все, что случится. Что-что, а нюх на резню и несчастья у евреев всегда был отменный. Они рождаются на свет уже с чувством опасности.

Пани Катажина вдруг спохватилась и покрутила пальцем вокруг утепленного седыми космами виска.

— Господи, какой стыд в моих-то летах распространяться о таких вещах, как любовь, разлука, пророчества и прочая дребедень! Как говорил мой отец, совсем рассоплилась девка… Кому это интересно — любила, не любила, лгала, не лгала, уехала с кем-то куда-то, не уехала. Ведь мне уже давно пора готовиться в другую дорогу…

— Если вы на год-другой и опоздаете туда, никто вас за это не упрекнёт — мы же туда не в гости отправляемся.

— Это вы хорошо сказали — не в гости.

— Туда, пани Катажина, нечего спешить, — утешила её мама. Ей не хотелось закончить разговор на такой горестной ноте. — Вы уж извините за мои надоедливые вопросы, но больше вы с ним не виделись?

— Один раз виделись. Он приезжал по каким-то делам в Вильно, это было, кажется, в начале тридцатых годов. Авигдор разыскал меня через наших общих знакомых, и мы с ним встретились в притворе костёла святой Анны. Я тогда — в это мне сейчас и самой трудно поверить — была монахиней-бенедиктинкой.

— Монахиней?

— Да, да… Это меня, по правде говоря, и спасло. Авигдор тоже ужасно удивился: Кэти — ты и монастырь? Он всегда почему-то называл меня Кэти. Никто кроме него меня так не называл. Вы не поверите, пани Геня, я тогда его еще… ну вы меня понимаете… — замялась она, и её дряблое, морщинистое лицо с обвисшими щеками вдруг залило каким-то мягким и вдохновенным светом кратковременной, ниспосланной свыше благодатью.

— Тогда вы его еще очень любили?

— Да, да, очень… Женское чутье вас не обмануло… — не дала ей договорить старуха. — В Америке Авигдор стал известным врачом, хорошо зарабатывал, настойчиво звал меня с собой в Чикаго. Говорил, что его отец — кожевенный фабрикант Ицхак Гимельштейн, к сожалению, в Америке не преуспел, разорился и вскоре скончался. Авигдор говорил, что там в Чикаго, где он обосновался, совсем другие нравы, люди без всяких предрассудков, и всем всё равно, кто на ком женится или разводится, кто за кого выходит замуж… Авигдор сказал мне, что до сих пор холост, уговаривал бросить Вильно и переехать к нему, но я, пани Геня, отказалась, не поехала.

— Это ведь из-за него вы ушли в монастырь?