Алексей Слаповский - Талий Страница 4

Пока еще театральный сезон только в начале, думал Талий уже вполне практически — за Наташу. И пока еще сын не ходит в школу. Школа начнется в следующем году, начнутся новые хлопоты — и всё, и навсегда останется она здесь! Именно сейчас — последний шанс. Привезти видеозапись того спектакля, где она играла главную роль. Показаться — с чем? Необыкновенно ясно увидел мысленно Талий, как Таша стоит в огромной пустой комнате, она стоит как на экзамене, но не молоденькой девушкой, у которой от результата экзамена не вся еще жизнь зависит, а взрослой женщиной — с характером, умом и гордостью, она стоит как на экзамене, а скучающий главный режиссер театра, пресыщенный актерскими дарованьями, смотрит не без одобренья на красивую фигуру и красивое лицо провинциалки, оценивая это в смыслах совсем не театральных, и говорит: «Что покажем?» Она показывает, она читает монолог из спектакля, она читает стихи, она читает басню, она волнуется все больше и ждет, когда же он, наконец, остановит ее — ведь ясно же все, видно же все! А он, скотина, не останавливает, он наслаждается ее муками и только бормочет полусонно: «Неплохо. Еще что-нибудь». «Я думаю, достаточно!», — говорит она — и вдруг все волнение пропадает, она чувствует себя уставшей, отупевшей, ей все равно. Она хочет одного: вернуться к подруге, у которой остановилась, собрать вещи — и домой, домой! Главреж, человек чуткий, вернее чуящий, просыпается. «С одной стороны, говорит он, мне такая актриса нужна. Даже очень. Но, во-первых, штаты. Ни одной свободной вакансии. У нас эти вопросы директор решает. Положим, я докажу ему, что лучше выгоню двух бездарных дур (он повышает голос, показывая, как гневят его бездарность и глупость, как мешают они его искусству!), но суть в том, что одна из них племянница самого этого директора, а вторая жена нашего ведущего народного и прочая, не буду называть имени. И это — ваш возраст, ваше амплуа. Директор спросит: куда нам третью? Экономически, сволочь, он прав, но творчески… Но что-то можно придумать. Надо придумать. Вы где живете?» — «У подруги», — говорит Таша. «Это неудобно! Страшно неудобно! Знаете, у нас пристройку сделали при театре, актеры живут, гостевые комнаты есть, устраивайтесь. Мы вот что попробуем: мы вечером с вами поговорим об одной пьесе. А потом я попробую убедить этого идиота, что вы идеально подходите — на роль, пока на роль, о долгосрочном контракте не будем говорить, чтобы его не пугать. Главное зацепиться, понимаете?» «Понимаю», — говорит Таша — и чувствует, что будь у нее гарантия остаться в этом театре, то, хрен с ним, дала б она этому плешивому гаду (думает Талий совсем ее словами, — она иногда резковато выражается), согрешила бы, черт с ним, — даже и греха не чувствуя, поскольку с иными и грех не грех, а как манной кашки в рот положить немощному… Тут же она сама ужасается (надеется Талий) своим мыслям и, чтобы разом покончить дело, говорит: «Вы хотите, чтобы я переспала с вами? Я согласна, но при вашем твердом слове — желательно даже письменном (чтобы я могла вас шантажировать), что вы возьмете меня в театр. Ведь это вы решаете, а никакой не директор, думаете, я такая дура, что все о вашем театре не разведала: кто что и что почем?» Главреж, наученный профессией не терять лица ни при каких обстоятельствах, добродушно смеется: «Милочка, я ценю вашу самоотверженность, но я имел в виду то, что имел в виду. Не больше». И все посмеивается, но она видит вдруг в глазах его сумеречную больную тоску. Что ж я делаю? — возможно, думает он. Или я не понимаю, кто передо мной? Или я на кого-то так смотрел последние пятнадцать лет, любовался так же кем-то — как этой женщиной? Ради нее стоит и жену свою вторую — к черту, и, если понадобится, театр этот паршивый, к черту, в ней, может, вся моя оставшаяся жизнь и все мое оставшееся творчество! В ней возвращение молодости, в ней… Но — жизнь менять, привычки менять… Было уже, было… «Ну-с, есть еще вопросы?» — спрашивает главреж. «Ни одного», — говорит Таша и уходит.

Но, как знать, почему обязательно режиссер старый, почему обязательно вакансий нет? И режиссер молод, и вакансии есть, и в первом же спектакле ей дают не главную, но большую роль, и вот премьера, и вся театральная Москва гудит, и вот уже главреж на банкете после спектакля тискает ее в совсем не подходящем для главрежа месте — на лестнице возле пожарного шланга и пожарного же ящика с песком, тискает и пылает словами: «Наташа, Наталия, Талия, все брошу, дом, семью, одно твое слово!»… А может, и еще лучше окажется: главреж, слава Богу, гомосексуалист, зато найдется жених из правительственных кругов, свежий вдовец, — очарован, цветы ежедневно, в гости зазвал — в Дом На Набережной, и ничего себе лишнего не позволил, только один лишь вопрос-мольбу на прощанье: «Мы еще увидимся?» Почему б и не выйти за него? За театральных — ни в коем случае, еще студенткой решила: из своих никто мужем не будет. А тут пусть и без большой любви, но зато возможность заниматься главным, ради чего она живет. Голодная актриса — плохая актриса, что бы там ни говорили. Нет, она может быть хорошей — но лишь тогда, когда и другие равномерно и равноправно голодны — как при социализме было, которого давно нет и теперь уже не будет…

И, пока Талий курит тут, она заходит в своих планах все дальше, все разнообразнее и все реальней они ей кажутся, и то, что сказано было в шутку, вдруг обретает иной смысл — щемяще-заманчивый, как все, что обещает нам перемены в Судьбе.

Вернуть, повернуть, пока не поздно еще! — и через минуту они будут оба смеяться, через минуту…

И Талий уже шаг сделал, но вместо того, чтобы оказаться в комнате, вдруг застыл в двери, неловко как-то повернулся, опираясь рукой и склонив к косяку голову — похожий со стороны на пьяного, пытающегося утвердить равновесие и прийти в себя.

Он вспомнил, что звучало по радио.

3.

Звучало интервью. Интервью с государственным эстрадным певцом К., дающим по стране серию помпезных прощальных концертов. Надо вовремя уйти, сказал певец К. обычную в таких случаях пошлую фразу. А Талий, ум которого всегда настороже, уцепившись за это, уже размышлял, разветвляясь от этого частного случая, — вскоре забыв о том, что дало толчок к размышлениям.

Что-то они все прощаются, думал он. Оно понятно: конец века, календарный стимул. Круглые даты возбуждают воспоминанья. По телевизору огромное количество ностальгических передач. Что и почем кушали в 48-м году, что танцевали в 53-м, кого расстреляли в 37-м, какое кино смотрели в 74-м… Иногда Талию уже кажется, что начало семидесятых, время его юности, ближе и памятней, чем начало девяностых, которое — только что (но никогда еще недавнопрошедшее прошлое не уходило с такой поспешностью в историю, заслоняясь необыкновенно пестрой чехардой последующих событий, фактов, лиц…).

Нет, это не просто обычная грусть по былому, размышлял Талий дальше, свойственная не только людям пожилым, но и тем, кого на свете не было в том же, например, 53-м или 48-м, но они, подобно Талию, отсчитывают начало бытия не со дня своего рождения и даже не с Рождества Христова, чувствуют не только за себя, но и за предков, понимают, что все, происшедшее на Земле, касается лично их.

(Нельзя не заметить, что мысли Талия бывают несколько патетичны и даже откровенно банальны, но он ограничивать себя в мыслительном процессе не любит и совершенно свободно сочетает, например, стелющуюся по пыльным тротуарам жизни иронию с высоким полетом надмирного, почти библейского объективизма — в чем приходится неизбежно ему следовать.)

Талий припомнил и другие сообщенья из телевизора и газет — брезгливое отношение к мелочевке новостей считая высокомерным интеллектуальным плебейством. Разнозначимые факты легко составляются в общую картину. Например: прощаются с народом последними гастролями — одновременно с государственным певцом К. — рок-певец Б., попс-певец М., оперный певец Л. Как сговорились! Сходят со сцены, имея голос, но не имея что петь и — главное — чувства необходимости петь. Умирают великие актеры. Им нет экрана и сцены — зачем тогда жить? Великие спортсмены и комментаторы века, научные деятели, физики и лирики — умирают. Приятели и друзья Талия, ровесники! — не стерпев до скончания века, — уходят…

Одновременно, думал он дальше, устраиваются грандиозные фестивали, шоу и презентации с реками шампанского и взрывами салютов. Истеричность, скоропалительность и скандальозность этих мероприятий настораживает. На самом деле они имеют прощальный характер. Толпы любопытствующих — как на похоронах.

Витя Луценко умер.

Рано, рано! — а как много его было в жизни и Талия, и несметного числа других. Он ведь и познакомил Талия с Наташей (и, кстати, он и дал ему это ласковое прозвище — Талий). Занимаясь десятками дел одновременно, имея в запасе несколько образований, профессий и специальностей, от журналистики и шоферства до кинооператорства и режиссуры, Витя подрабатывал в театральном институте, ассистировал известному профессору Дынникову, помогал ему ставить и ставил самостоятельно курсовые и дипломные спектакли. На один из таких спектаклей он и позвал его. Талий хорошо помнит этот день. Витя зашел к нему в музей, как частенько заходил, если оказывался поблизости, — заходил, любя рабочую полуподвальную комнатку Талия, заполненную книгами, архивными папками и даже экспонатами, не поместившимися ни в залах, ни в хранилищах. Витя, непременно приговаривая, что его ждут через час или полчаса, быстро, но аккуратно стелил газетку на письменный стол, нарезал толстыми ломтями черный хлеб, тонкими прозрачными ломтиками — изрядный шмат копченого сала, купленного на недалеком рынке по имени «Пешка» («А чем еще закусывать хохлу горилку, если не салом?!»), доставал бутылку водки, обязательно хваля ее, говоря, что лучшей водки он еще не пил, угощал Талия и угощался сам, посматривал на часы, толковал увлеченно и о бытовом, и о вечном, кушая сало и пья водку с заразительным аппетитом, оглядывал сводчатый потолок, книги, экспонаты, утверждал, что здесь он пропитывается историей, что нигде ему не пьется так многозначительно, так исторически! Талий всегда завидовал его умению пить не пьянея, сам же он с юности был очень слаб, поэтому, как правило, участвовал в бутылке лишь одной-двумя рюмками. И вот Витя зашел, скушал буханку хлеба с салом, выпил бутылку водки и заторопился: сдача дипломного спектакля, то есть для комиссии, уже была, но теперь и для публики прокатываем, пятый спектакль, а волнуюсь, как на первом, ну, ты-то уже видел.