Еврейская нота - Веллер Михаил Страница 4

Это стала наша любимая и единственная неофициальная песня; не считать же похабные неуклюжие куплеты.

Понимаете, в те времена, до магнитофонов, не говоря о прочем, песня могла быть только официальной. Которая звучала по радио. Или входила в сборники песен для школьников и для художественной самодеятельности. Все. А барды начали появляться только в Москве и Ленинграде, но остальная страна этого даже не знала. «В Кейптаунском порту» была отдушиной, протестом, неофициальной и неподцензурной, и это чувствовалось запретным и интимным.

…Полвека спустя, в эпоху Интернета, мне подумалось вдруг, почудился некий легкий-легкий, малый-малый смысл в том, что в Борзю, своим друзьям и одноклассникам, а потом по деревням (местные пацаны завидовали и переписывали слова) эту песню принес именно я.

Эту песню – «Бай мир бисту шейн» – написал в 1932 году американский еврей, российский эмигрант Шолом Секунда – для нью-йоркского мюзикла на идише. Переведенная на английский и ставшая всемирным хитом в исполнении сестер Эндрюс, она дошла и до Леонида Утесова, который смастерил на мелодию русский текст «Старушка не спеша дорожку перешла» и исполнял со своим легендарным джазом. В этой обработке ее услышал и ленинградский школьник Павел Гандельман и написал на мелодию свой текст «В Кейптаунском порту» – с бесчисленными вариантами какового текста песня и разошлась в народе безымянно.

Евреи Секунда, Утесов и Гандельман. Так еще я тут с внедрением их творчества в среду русского народа Забайкалья. Почему я?!

В комсомол я горел и вступил сразу, как только исполнилось четырнадцать лет. В седьмом классе. Стояла весна 1962 года. Это был пик исторического оптимизма советского народа. Гагарин в космосе, советский вымпел на Луне, впервые в истории – фотографии обратной стороны Луны! ракета на Венере! Кубинская революция, Братская ГЭС, отдельные квартиры, «Голубой огонек»! (Анекдоты про Хрущева и Ленина – свободно!..)

Однако школьное начальство постановило, что прием в комсомол будет осенью, группой из обоих параллельных классов, уже восьмых. Организованно. И это возмущало меня страшно. Что значит «организованно»?! Это личное, по убеждению, индивидуально! Что-то в кино мы не видели и в книгах не читали, чтобы в комсомол принимали «группой, организованно». Заявление, желаю в первых рядах, взволнованный голос и горящие глаза, старшие товарищи доверяют и поздравляют, вручая комсомольский билет!

Наверное, кровь еретиков и вольнодумцев дала себя знать. Я отправился в школьный комитет комсомола брать рекомендацию. Мне удивились и поотговаривали: к чему спешка? Осенью человек пятнадцать-двадцать лучших примут организованно… Я волновался. Они переглянулись. Сказали, что наступают каникулы – лето. Я сказал, что буду поступать в райкоме. Согласно Уставу ВЛКСМ. Статья номер. Комитетские девятиклассники снова переглянулись с девятиклассницами. Я был то старостой класса, то звеньевым, то еще кем-то; и хорошо учился. Что возразишь? Они сказали «ладно» и написали характеристику.

Райком помещался в бревенчатом одноэтажном доме. Наш райцентр был невелик и небогат. Девушка в комнате за тамбуром приняла заявление и рекомендацию, записала в журнал и велела зайти через неделю узнать срок приема. Через неделю она поводила ручкой по странице и назвала день и час. Дня не помню, помню только, что начало июля. А час – к часу дня.

Я пришел в пионерском галстуке, но речь не о нем. Я пришел с приятелем Мариком Лапидой. Он окончил уже восьмой, а не седьмой. Но учился на тройки, был разгильдяем, и его в прошлогоднюю осеннюю группу «приема лучших и достойных» не включили. Узнав о моем предприятии, он решил пойти по тем же следам. Собственно, только из-за Марика я и рассказываю эту историю.

Первого секретаря райкома звали Сергей Востриков, и он был симпатичный страшно. Небольшого роста, складно сложенный, крепкий и улыбчивый, светловолосый такой и очень приветливый. Он читал наши заявления, а мы стояли перед его столом и ждали. А за отдельным столом поменьше девушка, секретарша, видимо, заполняла два комсомольских билета и учетные карточки, списывая наши имена-фамилии из журнала перед собой.

Вот она остановилась и спросила:

– Веллер Михаил, национальность какая у тебя?

Это было неожиданно. Бестактно и лишне. От этого удара я покачнулся внутри себя и поплыл. И в этом полуоглушенном состоянии, здесь, в райкоме, принимаемый в комсомол, чего так хотел и добивался, я проговорил с максимальным спокойствием, небрежностью, твердым достоинством и уместной скромностью:

– Еврей. – Но как бы ни казалось это произнесенным моему внутреннему я, из внешней среды я услышал свой голос немного сдавленным и затравленным.

Ни секретарша, ни секретарь на эту новость никак не отреагировали. Вероятно, они уже видели евреев.

– Лапида Марк, а у тебя национальность?

Марик побагровел, вспотел и выдавил:

– Как у него.

Я оглядел его с презрением превосходства. Если когда-то в пионерском лагере я позорно не поддержал его – то сейчас он трусливо выехал за мой счет.

Востриков правильно понимал жизнь. Он взял наши два комсомольских билета и сначала вручил Марику:

– Поздравляю, Марк! – И со сдержанной приветливой мужественностью улыбнулся и крепко пожал ему руку. А может, потому что Марик был старше. Но все равно.

– Поздравляю, Миша! – Я был вторым.

Все закончилось отлично и нормально. Сгладилось и исчезло.

Серега Востриков мог бы сделать карьеру. Редко обаятельный был парень. Летом я несколько раз видел его: всегда в белой рубашке, он гонял по улицам на тяжелом «Урале» без коляски, вздымая веера песка на поворотах.

К тому времени я уже прочитал «Бравого солдата Швейка». Гениальность Гашека постигается все глубже с возрастом.

«Кадетский корпус выработал из него хамелеона. Когда он преподавал в школе для вольноопределяющихся, состоявшей сплошь из чехов, то говорил им конфиденциально: “Останемся чехами, но никто не должен об этом знать. Между нами – я тоже чех…”

Поручик Лукаш считал чешский народ своего рода тайной организацией, от которой лучше всего держаться подальше.»

Кто б мог подумать о братстве чешского и еврейского народов. Ну-ну.

После восьмого класса, уже в Белоруссию отца перевели, сидим летом, поздним вечером, во дворе в беседке, пацанов десять. Гитар ни у кого нет, не умеют, денег на портвейн нет, дел нет, а по домам расходиться неохота. Погода хорошая…

– Скучно сидим че-то… – подает голос Шурик Лепендин.

А Юра Цумарев предполагает задумчиво:

– А давайте жидов бить. Негров у нас нету, так хоть жидов бить.

Темно, и в этой темноте я, совершенно свой, с нашего двора, мгновенно понимаю, что не свой. Хлоп! – открылась неожиданная шторка, и за ней оказалось то, чего прежде здесь не существовало. Для меня. Это я так думал. А на самом деле, оказывается, существовало.

Офицеров всего двое на все подъезды двора: мой отец и Леши Карповича. Остальные гражданские. Город. Друг мой Леша сидит рядом. И молчит, и все молчат. Никто не поддержал. И никто не возразил.

Национальный вопрос – дело тонкое. Если не все тут одной национальности. Русские и белорусы были одно, разница чисто протокольная. Но не всем же так везет.

А Юра Цумарев по-доброму уважаем. Он маленький, но очень крепкий, уверенный, бесстрашный, справедливый при этом, и с хулиганским налетом. «А дерется так, будто создан для этого!» – как выразился Леша Карпович. Возражать Юре нет причин. А поддерживать неловко – из-за меня. А он не в курсе явно. Он не из нашего двора, заходит иногда просто, он везде свой.

И я молчу, что неправильно и погано. Унизительно и гнусно. Мысленно я уже встал и сказал раз десять: «С меня не хочешь начать, Юра?» «Юра, а ты в СС не служил?» «Поганый антисемит, а еще чего хочешь?» и так далее. Но во всеобщей наступившей неловкости все молчат, из-за меня молчат, это чувствуется, и особенно я молчу, и уж именно мне-то неловко.