Литораль (ручная сборка) - Буржская Ксения Страница 4

Нормально Наум заговорил в четыре. И сразу же стал заикаться. Но это уже на общем фоне казалось мелочью — Анна успокоилась. В конце концов, многие заикаются, кто-то буквы не выговаривает всю жизнь, это уже не порок. И сколько Антонина Борисовна ни клевала ее тем, что Наума нужно отвести к логопеду, психологу и лечить заикание, Анна уперлась рогом — не позволю залечивать сына.

«Вы говорили, он никогда не заговорит, а он заговорил. Теперь отстаньте от него. От нас отстаньте. С заиканием он как-нибудь справится. Или нет».

Толя в таких баталиях обычно участия не принимал — приходил домой с работы, садился за стол и просил: «Ма-а-ам, передай горчички». Причем это дурацкое «мам» у него было обращением и к своей собственной матери, и к матери Наума, как только она обрела еще и этот статус.

«Не мамкай мне, — много раз говорила ему Анна. — Иначе я чувствую, что у меня два сына». «Да ладно тебе, Нюш, — миролюбиво говорил Толя. — Горчички передай».

Эта его привычка любую еду есть «с горчичкой» раздражала Анну. Первые годы она старалась, готовила ему — по рецептам из интернета, из книг разных кулинарных (там на картинках всегда был красиво сервированный стол, и посуда для особых случаев, и прочие мелочи — салфеточки там, и приборы, украшенные вензелями, и Анна страшно всем в этих книгах завидовала, особенно авторам — не перетрудились они, поди, пока готовили свой выставочный образец).

Но Толя во все приготовленные ею блюда клал свою горчичку. «Да ты же вкуса вообще не поймешь!» — расстроенно говорила Анна, а муж отвечал: «Ты же знаешь, я не привередливый», и она вообще не могла понять, причем тут это. «Хорошо, в следующий раз тогда корм кошачий тебе подам, в миске». «Ну не обижайся, — просил Толя, быстро заталкивая в себя любую еду с горчичкой сверху. — Я все это ценю, правда. Просто я так люблю».

Постепенно уходит все, знала Анна, и любовь, и розы на длинных ногах, и обеды по учебнику. Постепенно — знала Анна — приходит усталость. Обида, неоправданные ожидания, несбывшиеся надежды. Постепенно в негодность приходит все — линолеум, плитка, брак. Вода в унитазе оставляет ржавый оранжевый след. И хочется просто вырваться. Уехать в Мурманск на один день. Не сказать никому. Потеряться в толпе. Встретить кого-то и снова почувствовать себя живой. Но только не Анна. Нет. Она никогда так не сделает. Сегодня вечером она придет домой, пропылесосит, вытрет пыль, откроет одну из старых своих кулинарных книг и что-нибудь обязательно приготовит. Надо только придумать что — от этого зависит, что взять в магазине. Хорошо бы это сделал Толя, ничего при этом не перепутав. Анна помнит, как однажды собирала Наума в лагерь. Отправила Толю купить что-то ему в дорогу, ну что там обычно берут в автобус — печенье, сушки, чипсы какие-то…

— Что тебе дать с собой? — спросила она Наума.

— Мне все равно, — отозвался бесстрастный Наум. — Главное, чтобы не п-пряники.

— Купи что угодно, только не пряники, — перевела Анна Толе, стоящему в дверях.

Толи не было долго, вернулся с набитым кульком. «Пряники еле нашел, — довольно сказал он. — Нигде не было».

…Анна стоит в прихожей с вонючим пакетом и думает, что, может быть, стоило отменить Алку или Есю, но, с другой стороны, Алка (или Еся) замкнет на себя Антонину Борисовну и можно будет не вести бессмысленных светских бесед. Ладно, один вечер. Один вечер, а потом пусть Толя сам разбирается. Две хозяйки на кухне все равно невозможны, а свекруха ее все время оттуда оттирала, готовила «своим мальчикам», и пресечь это было решительно невозможно — за этим следовала война.

— Мусор захватишь? — спрашивает Толя, стоя в дверях в своих трусах из магазина «Фамилия».

Анна путается в сумке, шарфе, пакете, ругается негромко и со всем этим скарбом вываливается на лестничную клетку.

И только там в холодном искусственном свете обнаруживает длинную уродливую стрелку на колготках.

В школьном предбаннике не протолкнуться. Утром тут всегда суета, как на вокзале: дети приходят, родители уходят, у кого-то непременно есть вопрос к учителю, а написать в ватсап почему-то нельзя, нужно толкаться. И знают же, что в школу не пустят никого, кроме детей, а все равно — позовите Анну Сергевну. Что у вас? У нас двойка. Исправляет пусть. Так он не понимает, дурак, может, поможете разобраться? Ну, занятие какое-то дополнительное, я заплачу. Уважаемые родители, у нас тут не магазин. На продленку пусть приходит, и там разберемся. Бесплатно, что ли?

А еще родительский комитет. Анна Сергевна, куда поедем в этом триместре? Мы тут собрали денежку мальчикам на двадцать третье февраля, девочкам на восьмое марта, скажите, а на девятое мая уже собирать?

Анна прорывается сквозь кордоны к гардеробу, потом к своему кабинету, на каждом шагу рискует с кем-то столкнуться — и тогда придется разговаривать, а ей, между прочим, еще восемь часов болтать, не закрывая рта.

До кабинета осталось каких-нибудь двадцать шагов, но тут дорогу ей преграждает баржа Сусанна Валерьевна, завуч.

— Вы, Анна Сергевна, почему не на линейке? Сегодня, между прочим, понедельник.

— Сусанна Валерьевна, у меня урок через пятнадцать минут, родители еще как озверели, а мне распечатки подготовить надо. Уж отстоят они как-нибудь линейку без меня.

— Нет, Анна Сергевна, так не пойдет. Отстоять-то они отстоят, но вы должны понимать, какой пример подаете детям. Сегодня вы линейку прогуливаете, завтра они.

Сусанна Валерьевна выплевывает слова ей прямо в лицо, Анна чувствует этот запах — бесконечного унижения.

— Я не прогуливаю, вы же видите, что я иду к себе на урок.

— А когда проверка придет, — гнет свою линию завуч, — вы им попробуйте объяснить, почему вы пропускаете торжественное поднятие флага.

— Да что ж в нем торжественного, объясните мне, ради бога! — вскрикивает Анна, которая начинает терять терпение. — Сегодня, может быть, праздник какой-то? Или знаменательная дата?

— Любое поднятие флага нашей и вашей, между прочим, Анна Сергевна, страны, это торжество. А что до праздника, сегодня старый Новый год. Отмечаете?

— Приходится, — уклончиво отвечает Анна, проворачивая ключ в двери кабинета. — Я вас услышала, позвольте мне приступить к работе?

Сусанна Валерьевна качает головой и дает Анне войти.

— Не нравится мне это, Анна Сергевна. Я буду за вам наблюдать. Свободны.

Вольно — как в армии. Анна заходит в кабинет и закрывает дверь. Прижимается лбом к холодной шершавой поверхности. Если бы кто-то из учеников сейчас дернул ручку, Анна вылетела бы в рекреацию головой в аквариум, но ученики, как было сказано, линейку не прогуливают. В отличие от нее.

Никаких распечаток Анна сегодня делать, конечно же, не планирует. Она просто садится в свое офисное кресло (родительский комитет в начале года сказал, что так будет меньше болеть спина) и закрывает глаза.

3

…Как твое имя? — спрашивает он.

Мое имя?

Да, скажи свое имя.

Меня зовут Хлоя.

Хм. И что это за имя такое?

Имя. А что?

Странное.

Ну.

Хочешь выпить, Хлоя?

Я вроде пью.

Хочешь еще выпить?

Почему бы и нет.

Я закажу.

Окей.

Хлоя нервно собирает свои волосы в хвост, вспоминает на минуту, как утром вытряхивала их с балкона — опаздывала на работу, за окном уже вовсю гремел гимн. По понедельникам она всегда приходила на час позже. Волосы стекали по перилам, а муж толстожопой коровы, как всегда, окликал ее, чтобы она нахрен не вывалилась. Муж толстожопой коровы — Душнила — все время нудел: перила низкие, а она оборачивалась к нему и хотела спросить: твое какое дело?

И спрашивала.

Делить жизнь с толстожопой коровой и ее мужем было делом хлопотным и неблагодарным, поэтому Хлоя — а это было ее имя, без дураков — любила вечером пойти в замызганный бар в торце дома и пропустить стаканчик, чтобы после только упасть в не заправленную с утра постель и не слышать ни шагов Душнилы, ни голоса толстожопой, которая взывала к ее совести над самым виском. Совести у нее давно уже не было, как и иллюзий.