Канта Ибрагимов - Седой Кавказ Страница 40

Те же действия предпринимал Мараби и во время картежных игр. Однажды Эдишев не выдержал наглости Мараби и рявкнул:

– Что ты себе позволяешь, щенок! Пошел прочь!

Волчьей яростью блеснули глаза Мараби, желваки забегали по щекам.

– Кто щенок, а кто шелудивый пес – неизвестно, – сухо выговорил молодой человек, – но он, – Мараби кивком указал на Докуева, – больше играть не будет.

– Подожди еще полчаса, погоди немного, – нервно взмолился Домба.

Однако нукер подхватил его под мышки и потащил из-за стола. В это время из соседней комнаты появились два верзилы, загородили дверь.

– Уйди, оставь меня, – дернулся Докуев.

Еще сильнее сжал его Мараби и громко и ясно выговорил:

– Я на службе, и больше он играть не будет. Расступитесь.

Вслед за этим, наступившее недолгое молчание нарушил Зайнди Эдишев.

– Выпустите их, – тихо приказал он.

Мараби обернулся к картежнику.

– А что, они без твоего указа могут и не выпустить нас? – ухмыльнулся он. – Пусть попробуют.

Злая щель пролегла на лбу картежника, но он промолчал, и буквально через день вновь объявился возле винно-коньячного комбината, и как ни в чем не бывало шутил с Домбой, по-дружески здоровался с Мараби.

Снова они друзья, снова карты, девицы, кутежи. Пару раз в их компании появляется друг Эдишева – картежник-гастролер – какой-то грек, а может, армянин – Арон. У него Домба также с легкостью выигрывает небольшие суммы… И вот наступила та злополучная пятница. Домба, Зайнди и еще какие-то друзья-нахлебники мчатся на двух машинах на турбазу «Беной» в урочище реки Хулло. К вечеру разгоряченная компания, с подсказки Эдишева направляется за четыре сотни километров в Пятигорск. Сходу попадают в какой-то кабак с цыганами на окраине города-курорта и, о чудо, неожиданно встречают друга – Арона. Грек баснословно щедр. Вновь разгул, спиртное, песни, танцы; просыпается Домба в постели с красавицей. К обеду друзья вновь встречаются за роскошным столом, долго наедаются, похмеляются, и вдруг вся сервировка исчезает и появляются карты. Играют весь остаток дня, всю ночь до четырех утра. Игра самая простая по сути – сека, и самая тяжелая по психологии поведения человека.

Докуев проигрывает всю наличность, золотые наручные часы и играет уже в долг. Спасительной палочки-выручалочки – Мараби рядом нет, как и второй шофер, он помещен в другой гостинице, в центре Пятигорска.

В воскресенье, в девять утра, Докуев дома. Всю обратную дорогу он молчит, Эдишев остался в Пятигорске, вроде он был пьян и ничего не соображает. За Домбой долг в двенадцать тысяч рублей, всего он проиграл около шестнадцати тысяч. Это стоимость трех машин «Жигули», он в ярости.

Мараби ничего этого не знает, отпрашивается до вечера, съездить домой, в Ники-Хита. Домба заваливается спать под свирепые упреки жены, и те же упреки будят его вечером. Он весь в поту, в спальне жара несусветная. Тело, как обвислый мешок, голова свинцовая, первая и единственная мысль – картежный долг.

Только в ванной, под прохладным душем он приходит в себя и даже улыбается. Он рад, что хоть так отделался. Конечно, двухмесячный труд – коту под хвост, но зато он осознал горечь расслабления и соблазн порока. Все: Мараби отвезет долг, и конец всякому распутству и общению с дерьмом! И надо же на старости лет на такую удочку попасться? Ну ничего, Зайнди, ты у меня еще получишь… От всех этих мыслей у Домбы аж настроение поднялось, он еще долго плескался под прохладными струями, пока жена не стала стучать в дверь ванной.

– Эй, старый! Ты что там, уплыл что ли, или тебя водой унесло? Все грехи все равно не смоешь – выходи, пора ужинать.

В другое время муж стал бы огрызаться на несдержанную жену, но сегодня это все как праздник, как избавление от тяжкого кошмара. Впервые за последнее время Домба был рад инициативе жены, и ему как никогда ранее стал мил семейный уют и покой. Из настежь раскрытой вентиляционной форточки он слышал, как младшая дочь спросила у матери:

– Какую сервировку?

– Третью, – скомандовала Алпату.

«Ну и слава Богу!» – подумал Домба.

Дело в том, что Алпату, где-то насмотрелась или прочитала (правда, читать она толком не умела), а может, услышала, что в приличных домах хотя бы раз в неделю вся семья ужинает, собравшись вместе. В семье Докуевых такой вечер был обозначен в воскресенье. Готовились самые разнообразные и изысканные блюда, с утра Алпату и дочери закупали в огромных количествах всякую деликатесную снедь на базаре, с обеда от двух прометеек исходили ароматно-пряные, жирные запахи, и с сумерек это все долго и чинно поглощалось.

Иногда на это мероприятие приглашались разные персоны, в зависимости от степени важности гостей и сервировался стол. Так, если планировалось появление особо важных «товарищей» (в их число входило высшее руководство республики, разные кладовщики – уровня Домбы и, конечно, возможные сваты), то сервировка стола – номер один. Это значит самая дорогая, изысканная европейская посуда и старинные приборы из чистого серебра, рюмки ручной работы. Такая сервировка – раз-два в году. А в основном применяется форма два. Это тоже довольно дорогая посуда, заморский хрусталь, серебро. Но все это классом и главное стоимостью пониже, как впрочем и сами гости.

Сервировка номер три, что и намечалась на то воскресенье, – значит, никого из гостей не будет, а для себя можно не надуваться, а то вдруг какая посуда разобьется или серебряная ложка ненароком вместе с объедками выкинется в мусоросборник (что частенько случается и на гостей списывается).

Есть еще сервировка по форме четыре. Это когда приезжают незваные гости из родного села – Ники-Хита. Для этих «голодранцев» демонстрируется (ввиду такой же обездоленности) совсем обыденная посуда и чуть ли не алюминиевые ложки и вилки. Сам стол тоже по-спартански или по-чеченски сух и однообразен: муьст-берам*, сискал*, чай. Хозяева тоже в знак солидарности блюдут пост. Иногда вынужденно совершают чуть ли не подвиги, могут весь день, до отъезда незваных гостей, воздерживаться от обильного привычного застолья, не то односельчане могут не только позавидовать чужому благоденствию, но и чего доброго попросить хоть немного поделиться трудом и потом нажитым добром. И думают родственники, что Докуевы на диете, от того и худы, хоть и лоснится газовая плита от расплескавшегося в обилии несмытого жира.

… После продолжительного, умиротворяющего душа Домба уселся во главе роскошного стола. Справа – старший сын Албаст, слева – младший Анасби. Фронтом к ним женская половина семейства во главе с Алпату. Торжественная трапеза проходит под расписанным пестрыми накатами навесом. Редкие лучи заходящего солнца пробиваются сквозь густую листву виноградника, огораживающего с одной стороны навес, устало отражаются в хрустале стаканов. Со двора веет влажной прохладой. Это местный алкоголик за бутылку водки облил из шланга асфальт, теперь с усердием моет машины сыновей Домбы. Из парка слышатся крики ребятни. На развороте металлическим скрежетом стонут трамваи. Со стадиона имени Орджоникидзе доносится волнообразный гул болельщиков местного футбольного клуба «Терек». В разных углах навеса за жирной трапезой наблюдают голодные кошки со всей округи. За забором, готовясь к ночному насесту, шумят куры с петухами.

Все едят лениво, от зноя нет аппетита. Выбирают блюда попостнее, послаще. Действуют одной вилкой, иногда просто руками, и только дочери – барышни на выданье – Курсани и Джансари – в полной мере оценивают торжественность семейного обряда; их спины прямы, лица строги, а едят они по всем правилам европейского этикета – вилкой и ножом.

Правда, по ошибке или по незнанию, нож в левой руке, а вилка в привычной правой.

– Как мне надоели эти соседские куры! – наконец начался светский застольный разговор.

– Да, – поддержала старшую сестру младшая, – просто ужас! От них столько пыли, перьев, шума.

– Эти яйца копейки стоят.

– Да кто их нынче ест? И зачем этих кур держать?

– Просто нам назло.

В доме зазвонил телефон. Как ужаленная, вскочила младшая дочь, побежала. Мать и сестра провожают ее тревожно-вопросительным взглядом.

– Меня нет дома! – кричит вслед дочери Домба.

У Докуевых телефонную трубку снимают только дочери, а то остальные члены семейства могут ненароком вспугнуть оробелых вздыхателей.

– Опять этот Зайнди Эдишев, – грубо сообщает дочь, возвращаясь к столу. – Уже третий раз звонит.

Лицо Домбы искривилось от боли.

– Мараби еще не приехал? – спросил он.

– Сдался тебе этот урод? – возмутилась Алпату. – Хоть один вечер без его нахального вида проведем.

– Я не пойму, – вступилась старшая дочь, – что это он на нашей машине в село ездит, всю ее разбил. Пусть на рейсовом автобусе домой мотается.

Наверное, еще бы долго обливали грязью строптивого нукера отца, но в это время на улице заскрежетали тормоза, как по мольбе Домбы, появился Мараби, привычными, хозяйскими движениями раскрыл ворота, загнал во двор машину.