Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник) Страница 40

Азаров не только за хозяйственность ценил, зачем же перед собой-то прибедняться? Никто лучше меня не умел крутить ДНК на центрифуге. Эта кропотливая, большая работа всегда поручалась мне.

В тот день с утра засела готовить раствор. Рая зазывала в кладовку поболтать, допытывалась, что это за вид у меня измученный, не заболела ли. Очень хотелось поддаться, улизнуть в кладовку на часок, чтоб расспросить о важном. Много ли значит для мужчины, что у девушки первый раз? Не нужно ли идти к врачу? Звонить ли первой или ждать, когда сам отыщет? Много вопросов. Но нельзя. Рая очень догадливая, не поверит про подругу, обязательно выпытает истину.

Обедать решила не выходить. Во-первых, опять же Рая с расспросами, во-вторых, Олег. Пришел сам, в перерыв, словно чувствовал, что не зайду. Уселся рядом. Запах одеколона «Арамис» и чуть-чуть медицинский — въевшийся. В бассейне «Москва» хлорируют воду щедро, много раз Елена Дмитриевна убеждала его в специальных очках плавать, а то глаза уже как у кролика.

Я сосредоточенно возилась с солями и реактивами.

— Ты что? Обедать не пойдешь? — спросил тихо.

Мыкнула отрицательно.

Заволновался, ерзнул на стуле. Запах «Арамиса» и хлорки усилился. У него вечное и справедливое подозрение, что у меня нет денег. Вечное стремление накормить, но чтоб легко, необидно. Затевает бессмысленные пари, хвалится «дурным» заработком в институте информации, где берет переводы и щелкает их как орешки, пока поджидает меня в машине возле дома.

— Если б не твоя медлительность, Анька, я бы ни за что эту халтуру не взял. А так мне ничего не стоит, ни минуты лишней. Все равно торчу дурак дураком, пока ты причапуриваешься.

Его словечко.

— Ань, ты не хочешь идти в буфет, потому что не причапурилась?

Заметил.

— Ничего подобного.

— Худеешь?

— Ага.

— Тебе худеть уже некуда. Пойдем ко мне в лабораторию, попьем чаю. Мама мне с собой для тебя пирожки потрясающие дала, не могу же я сам их съесть. Она спросит.

Это что-то новое. И есть хочется ужасно. Но нельзя идти, потому что расспрашивать начнет, куда вчера подевалась.

— Мы с Раисой вчера в такую компанию закатились, обалдеть. Там одна дева стриптиз изображала. Представляешь, сама такая худая-худая и вся в мохере, как будто спица проткнута через моток шерсти. Смешно жутко. Но старалась ужасно, где-то в кино, наверное, видела.

И это что-то новое. Он никогда не рассказывал о своих развлечениях без меня, о знакомствах давнишних. А знакомства были. Как-то ехали по Герцена. У светофора коротко гукнули «жигули».

— Тебя зовут, — сказала я.

Олег повернулся. В соседней машине — красотка за рулем, в меховом жакете, в беретке, надвинутой на лоб по моде тридцатых годов, улыбалась глянцевым накрашенным ртом, знаками показывала, чтобы позвонил. Олег кивнул, помахал рукой.

— Кто это? — спросила я без ревности, но с завистью к меховому жакету, к беретке белой.

— Старая знакомая…

— Откуда такой парад?

— Трудно объяснить.

— И автомобиль тоже трудно?

— С этими девушками все очень сложно обстоит, тебе не понять.

— Ань, ну пойдем, а то у меня в три коллоквиум.

— А про спицу расскажешь?

— Да я уж рассказал.

— А зачем она это делала? За деньги?

— Из любви к искусству.

Шли по коридору.

— Ничего себе искусство, что же она должна испытывать каждый раз?

— Почему каждый раз? Один раз, может, два было затруднительно, а потом пошло на лад. Главное — перешагнуть.

— «Перешагни, перескочи, перелети, пере — что хочешь».

Олег остановился, схватил за руку:

— Откуда ты знаешь эти стихи?

В полутьме коридора впервые взглянула ему в лицо. Почему-то осунулось, глаза твердые.

— Не помню.

— Нет, ты откуда-то их узнала. Откуда? — Руку дернул сильно.

— Но я дальше не знаю, просто так, слышала где-то.

— Где?

— А как дальше?

— Где слышала, от кого?

— Как дальше?

— Но вырвись: камнем из пращи,Звездой, сорвавшейся в ночи,Сам затерял — теперь ищи.Бог знает, что себе бормочешь,Ища пенсне или ключи.

Ходасевич. Ты не можешь знать этого поэта.

— Его Таня знает.

«Как не догадалась сразу соврать?»

Он отпустил руку, но, пока пили чай, уплетали пирожки, все поглядывал странно, силясь что-то угадать.

И вопрос странный, будто небрежный:

— Ты во сколько из столовой ушла?

Нехороший вопрос, ведь Рая наверняка сказала и куда ушла, и к кому.

— Я заезжал к Тане, но мне не открыли, хотя свет в квартире горел.

— Мы гуляли во дворе.

— Так поздно?

— Да. Так поздно, — сказала я жестко и встала.

Я не лгала — отсюда жесткость; я раз и навсегда отрезала право на подобные расспросы — поэтому встала, не доев пирожка Елены Дмитриевны.

— Ты сегодня долго? — спросил в спину.

— Долго. Часов до десяти. На центрифуге буду сидеть. Азаров попросил.

— Вот и хорошо. Я тебя отвезу.

Ступила за порог и, словно ураган ударил в грудь, еле устояла — по коридору шел Агафонов. Я узнала, нет, угадала в полутьме эту грузность, эту раскачку, эту круглую голову, опущенные плечи.

Успела сообразить, что назад, в комнату, нельзя. Вперед — не могла. Не могла, не могла, как невозможно против тайфуна.

Метнулась назад, глупо, там тупик, но никакая сила не могла меня сейчас заставить увидеть его лицо, заговорить, просто пройти мимо.

Сзади возгласы. Это они здороваются, очень громко, бодро.

Когда трусливой крысой вдоль стены пробегала назад, услышала смех Олега, и Агафонов гудел как-то по-новому, непохоже: энергично, самодовольно и молодо.

Домой Олег вез меня своей любимой дорогой. С Рижской эстакады свернул на Лучевой просек Сокольников. Темнота, влажный туман, брошенные старые деревянные дома с башенками — как черные призраки между стволов берез. Эта дорога хороша в погожий день, а сейчас наводит тоску. И разговор тугой: о моих контрольных, о том, что скоро сессия; потом сказал вдруг неожиданное, не к месту:

— Не пойму своего шефа. Какое-то двойственное чувство у меня к нему — восхищение и неприязнь.

— Может, ты просто ему завидуешь, он такой знаменитый…

Не обиделся, ответил серьезно, медленно. Сам себе ответил:

— Нет, не думаю, что зависть. Он действительно великолепный ученый, может, один из лучших в мире сейчас. Но человек… Он всю жизнь гнался за славой, а она была рядом с ним. Огромная, бесспорная. Не понял, не увидел, не решился. Не знаю что. Говорят дурное.

— Что?

— Это длинная история. Длинная и печальная.

— У нас есть время.

— Тебе интересно? — голос напряженный.

— Не люблю намеков, — ответила равнодушно, — что дурное?

— Ты понимаешь, их было несколько, очень талантливых, один был почти гениальный. Заводила с гениальной интуицией. Предвидел строение ДНК…

— А при чем здесь Агафонов? Он же математик, а не биолог.

— Он был при нем, при заводиле по фамилии Трояновский. Этот Трояновский, отец рассказывал, умел увлечь кого угодно. Математик ему был нужен для обработки рентгенограмм. Сгодился бы и не такой блестящий, как Агафонов, но Агафонова втянуло в его поле.

— Судьба?

— Не только. Трояновский подсказал ему идею математической интерпретации некоторых популяционных механизмов. Это уже была высокая математика. Ты представляешь, к интегральным уравнениям Вольтерра применить теорию групп?

— Не представляю. Но дурного в том, чтобы применить теорию групп, по-моему, ничего нет.

— Ты сегодня в плохом настроении.

— В нормальном. Ну применил, и что дальше?

— А дальше хуже было все, — пропел Олег, — и дальше я не помню.

— Помнишь. Раз заговорил, досказывай.

— А дальше была знаменитая сессия, и полетели головы, и одноглазый пехотинец канул в небытие.

— Кто это одноглазый? Трояновский?

— Да.

— А Агафонов?

— А Виктор Юрьевич заявил, что биология специфична, что его очаровала красота генетических схем; не будучи специалистом, он доверился специалистам и впал в ошибку. Нельзя насильственно применять математический аппарат к сложнейшим процессам жизни и так далее, и тому подобное. И в результате Государственная премия и травма на всю жизнь. — Олег рассмеялся. — Проехал на желтый и не заметил.

— Какая травма? Государственная премия?

— Я не люблю иронии твоей.

— Просто ты все таинственно, все намеками, а ты попроще.

— А попроще, — вдруг жестко улыбнулся Олег, он умел странно улыбаться — будто показывал зубы по-собачьи, — а попроще, его всю жизнь обгоняли. Уотсон и Крик открыли строение ДНК, и он понял, от чего добровольно отступился. Занялся расшифровкой генетического кода. Он пошел по правильному пути, использовав ряд простых соображений комбинаторики, но его опередили. О ирония судьбы, те же Уотсон и Крик. Был еще Гамов, но его работ он не знал. Он схватился за проблему надежности мозга — его опередил Мак-Каллок; схватился за анализ идеальной возбудимой среды — опередил Гельфанд; за механизм реализации генетической программы — опередил Тома.