Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 40

— Девочка. — Настя пряталась в кресле, как какие-то часы еще назад пряталась в раковине. Лежала на боку, подобрав под себя ноги, подтянув подбородок к коленям, не гладкая, сморщенная — напоминала младенца в утробе, нисколько не сексапильная ныне, обыкновенная, никакая. Что печально. Стиль — состояние беспрерывное. Хотя, может быть, дело совсем и не в Насте. Я хочу верить, что она осталась определенно такой же, какой и была. Это я был склонен сейчас, наверное, меняться. После секса всегда относишься к женщине немного иначе… Но только все-таки не к женщине класса и уровня Насти. Не знаю, не знаю… — Не мальчик. Девочка. Пять лет. Я хотела, чтобы она родилась с зубами. Я уговаривала ее. Я требовала. Я хотела, чтобы она родилась, обладая уже навыком человеческой речи. Хотя бы навыком. Я внушала ей. Я приказывала. Я хотела, чтобы она родилась уже изначально красавицей. И чтобы такой, разумеется, оставалась и дальше. И после. Я просила ее. Я настаивала… И она послушалась меня, моя деточка, она родилась восхитительной!

(Что-то неверно, я вижу, не красавицей вовсе девочка родилась, наоборот, Настя придумывает, она фантазирует, так мечтает, так успокаивает себя.)

— …Как я любила ее! Как я любила ее! Задыхалась без ее запаха. Плакала, когда не видела ее минуту, две или три. Искренне плакала. Не обманывала себя. Чувствовала тоску и разочарование, если не находилась с ней рядом какое-то время — две минуты, три минуты, десять минут… Вкус ее снился мне ночью. И днем. Вкус ее я ощущала во всем, что попадало мне где-либо и когда-либо в рот: в воздухе, в пыли, в снеге, в мужском члене, в колбасе, в помидорах, в чьих-то пальцах, в моих пальцах, в зубной щетке, в сигаретах, в зубочистках, в инструментах врача-стоматолога… Ее глазки, ее носик, ее ротик я находила в кошачьих головах и собачьих физиономиях, в искореженных гримасами похоти лицах любовников, и, это, кстати, было веселее всего, в радиаторных решетках проезжающих или стоящих автомобилей, в кремлевских курантах, в полной луне, в портретах Ленина, Сталина, Гитлера и Горбачева — в портрете почему-то Маркса не находила, в портрете Ельцина тоже, — во всяком цветке, в волнующихся, шепчущихся кронах деревьев, непременно в облаках, а в солнечную погоду особенно, в проливном тяжелом дожде… Хотя насчет дождя я, кажется, не права… Ее стерильно-свеженький голосок я слышала… Одним словом, через два года я поняла, что ожидаемого облегчения мне моя девочка не принесла… Я сотворила ее для облегчения, ты понимаешь? Ты понимаешь. Ты должен… Дети женщинам облегчения не приносят. Дети всего лишь подмена. Суррогат принимает вид настоящего… Дети всего лишь скромный довесок к уже имеющимся гармонии и комфорту, если такое возможно вообще, конечно… Я имею в виду комфорт и гармонию… Но если ничего нет, и если никого нет, и если тебя самой на самом деле тоже нет, иногда нет, не всегда нет, то ты есть, а то исчезаешь, то ты есть, а то пропадаешь, то тогда… то тогда дети — это все, буквально, только самое главное, чтобы они стали с тобой одним целым, неотъемлемой частью, как тогда, когда ты была еще беременной… Я ненавижу себя за то, что я такая, какая я есть. И в то же время я умерла бы, если бы я так и осталась бесполезной, незаметненькой мышкой, тихой, пустой, приносящей только вред этому миру — своей глупостью, своей тоской, своей обыкновенностью, своей… своей некрасивостью, не уродством именно все-таки, но некрасивостью… Мне требуется сейчас человек, с которым я могла бы хотя бы поговорить, — я не смею сегодня даже задумываться о чем-то другом. Только поговорить. Он должен быть обязательно равен мне. И может быть, даже лучше меня. Я нуждаюсь сейчас, и эта нужда тяжкая и утомительная, в том, кем я могла бы искренне восторгаться, перед кем бы я радовалась преклоняться… Женщина в действительности умирает без Бога. Но без живого Бога, осязаемого, с ногами и руками, глазами, губами, ушами, зубами…

Дождь прострелил потолок. Квартира девушки Насти вставлена под самую крышу. Раньше здесь имел свое место чердак, как и в любом другом непримечательном доме, обычном, без затейливости и излишеств… Капли, на излете уже ослабевшие, калечили мою голову — в первую очередь и мое тело — отчего-то менее болезненно, чем все-таки голову. Капли рассекали кожу и прокалывали глаза. Не в состоянии были пробиться сквозь зубы. Зубы мужественно не пускали их в рот. Я мог шевелить языком и издавать отдельные звуки — в необходимом количестве для того, чтобы объяснять свои заключения и свои намерения. Грубый, вредный, назойливый ветер выдувал без усилий окаменевший раствор между кирпичами. Врываясь в квартиру, в спальню, жестоко и студено резал меня. Из огромных разверзнутых ран с энтузиазмом валила черная кровь… Мои раны видел только лишь я один. Девушка Настя даже и не догадывалась, насколько я был ныне истерзан… Уползти, убежать, улететь… Умереть, уснуть и видеть сны… Родиться заново и смотреть на мир противоположно иначе. Измениться, не умирая. Застолбить заметно и громко свой личный участок во вселенском пространстве…

— Не тот Бог помогает и оберегает, который повсюду и который участвует, присутствует, живет в моей жизни без всякого на то моего позволения или разрешения. — Отчетливо и детально Настя видела сейчас перед собой того самого своего живого, реального Бога. Я вздрогнул и съежился, когда тоже вдруг различил перед глазами Настиного избранника. Бог отличался от меня только лишь бестелесностью, то есть бесплотностью, то есть в данном конкретном случае значительной неосязаемостью. Но он двигался, корчил гримасы и даже что-то пробовал говорить — хотя и беззвучно пока. Настя только-только, как я понимаю, его сотворила. И у него еще попросту не было времени для того, чтобы принять необходимые меры для собственной материализации. Бог имел не только мое лицо. Бог имел также и четыре мои родинки возле пупка. Бог мне понравился. А Настя вот — милая — попала под подозрение. — А тот, которого я, несмотря на постоянное и исключительно жесткое сопротивление мира, выбираю сама. Осознанный выбор предполагает ответственность. А любовь без ответственности, как мы знаем с тобой, это только лишь звук… — Нечаянный Бог внезапно пропал, и его место заняли промокшие и продрогшие мухи. Мухи матерились и плевались нам с Настей в глаза. — Я не думала называть тебе мое имя. Имя лишает человека тайны. Как только ты узнаешь имя человека, то тебе тотчас же начинает казаться, но всего лишь казаться, и только, что носитель этого самого имени тебе уже неплохо знаком… За далью не рождается даль. Все шторки открыты. Пуговицы треснуты. Молния сломана. Человек известен — так кажется, только кажется, — известен до самого дна. Пропадает прежде имеющееся, разумеется, тонкое свечение вокруг его тела, и тускнеет, хоть и не исчезает совсем, неизбежный, изменчивый и у каждого разный, конечно же, свой, только его, с ним вместе рожденный нимб вокруг головы… Это печально, и это даже трагично. В какой-то момент ты вдруг начинаешь осознавать, вернее, так, догадываться, все-таки догадываться, что в мире для тебя тайн уже никаких не предвидится, в человеке, я имею в виду, в человеке. Это не так, безусловно, и разумом ты находишь тому подтверждение. Но ты с разумом тем не менее не хочешь ни за что согласиться… Я не называла тебе своего имени. Однако ты ясно и уверенно его произнес. Ты знал меня раньше? Или ты просто его угадал — мое имя?.. Я ничего, как ты помнишь, не говорила тебе и о ребенке. Но ты точно назвал между тем его возраст… Почти точно… Ты был знаком со мной раньше? Или… или, я даже не знаю, что или…

— Или, конечно. — Сталь перестала выплавляться внутри меня этой ночью, но не сразу, как только ночь началась, а вот исключительно лишь в эти минуты. Блеск без сопротивления обращается в матовость. Твердость с позором проигрывает мягкости. Я мог бы сейчас растаять — так тают снеговики с приходом весны. Не любил больше себя — навсегда, на какое-то время? — требовал от себя простить весь этот мир и всех людей, его населяющих, неумолимо и строго. Хотелось прижаться щекой к земле, ласково, нежно, почтительно, униженно, раздавленно, и плакать, всхлипывая и пофыркивая, ай-яй-яй, ай-яй-яй… хо-хо-хо, ха-ха-ха, ну и так далее и тому подобное. В говно, короче, я превращался, в нелепое и тупое, — я чувствовал, я видел, я понимал… И вместе с тем, нет, я вовсе не желал теперь от всего происходящего внутри меня пугливо удирать или, наоборот, мужественно, допустим, обороняться. Получал удовольствие от своей — сейчас именно — второсортности. Стану маленьким. Таким маленьким, чтобы больше никто и никогда меня не заметил. Примусь всем угождать, всех терпеть, перед всеми испытывать почтительный трепет. Буду с этой минуты всем помогать, как смогу, конечно, никогда не ругаться и злых мыслей ни в отношении никого не держать… В Славе и Величии теперь не нуждаюсь. Про громкое место в истории напрочь забыл… Не командовал уже какое-то время собой. Плыл по течению ощущений и чувств. Успокоился сейчас. Почти умер. Без сожаления… — Или, конечно, — повторил с удовольствием, слова обцеловывая, облизывая, обсасывая. — Конечно, или. Я не знаю тебя. И я не был знаком раньше с тобой. Если бы я хоть однажды увидел тебя, то вряд ли, уверен, мог бы тебя не запомнить… Я и понятия не имею, откуда я узнал твое имя. Оно просто возникло само по себе у меня в голове. Залетело откуда-то в память. Настя… Подобного раньше со мной не случалось. Это так. Это правда. Только вот нынешней ночью происходят со мной и происходят вокруг меня разные милые вещи… Вижу свой мозг… Вижу дерьмо, корячащееся в кишках пробегающего сейчас мимо твоего дома раздутого героином мальчишки… Вижу обратную сторону солнца. Там холодно. Там чудовищно холодно. Там совершенно невозможно распевать свои любимые песенки. Слова замерзают, еще даже не добравшись до горла… Вижу, как на экране — то есть четко, подробно и ясно, — двадцатилетней давности свадьбу твоих соседей из квартиры напротив — отчего-то именно свадьбу и отчего-то именно соседей напротив… Все гости с плоскими ненужными лицами. Их тела отвратительны и тошнотворны — неровные, неловкие, тяжеловесные… Их жизни вредны. Их дети производят только мочу и какашки. Жених и невеста ничуть, и это понятно, не догадываются о собственной ничтожности и никчемности… Теку вместе с кровью по своим кровеносным протокам… скорость меняется — я то стремителен, то необъяснимо медлителен… Я чувствую, как я нуждаюсь в себе. Я умру, если однажды вдруг мне придется покинуть себя хоть на мгновения… И в то же время я вижу сейчас, например, своего двойника. Ровно в эти минуты он возбужденно и с удовольствием прогуливается по нью-йоркскому Гринвич-Виллиджу… Я не люблю прошлое. Оно всегда мертвое. Радость детства мне кажется всего лишь моей фантазией. Или так — только лишь мечтой о совершенно неизвестном мне моем прошлом. А имел ли я ту радость или не имел я ту радость, ответить доподлинно и правдиво я не могу… Помню, что что-то похожее на мое нынешнее состояние я испытывал, когда мне было какое-то совсем малое количество лет, может быть десять, а может быть пять… Но не исключено, что свое прошлое я сейчас опять сочиняю… Великан пришел ко мне тогда. Сильный и властный. Красивый до унижения. От него провоцирующе пахло. С ним хотелось дружить. Его хотелось любить… Ненависть к нему грызла жестоко мой позвоночник… Я болел. Но после того как он появился, я окончательно выздоровел. Тотчас же… Он был живой. Он был настоящий. Я трогал его… И с удовольствием. И с воодушевлением… Уходя, он несколько раз оглянулся. За все то время, пока мы находились с ним рядом, он не произнес совершенно ни единого слова. Но когда он уходил, он тем не менее несколько раз оглянулся… Какое-то количество дней еще, после того как он ушел от меня, но количество, правда, ничуть не великое, я мог исключительно запросто заглядывать и в далекое, и в близкое прошлое самых различных представителей населения нашей планеты — татар и казахов, амазонских пигмеев, проституток с Садового кольца, продавщиц мороженого и президентов самых что ни на есть развитых стран. Хотя сведения мои почему-то всегда отличались неточностью. В основном-то я видел все неограниченно верно, но вот в деталях, к несчастью, обязательно ошибался… Или, может быть, я просто не хотел следовать обыкновенному диктату правдивости. И мне требовалось право на некоторую самостоятельность… Мир таинствен, хотя и удивительно прост. Жизнь, смерть, бессмысленное стремление — у избранных, разумеется, — к совершенству. Удовольствие от безупречной работы. Секс… И наверное, все. А вот тайны начинаются уже после смерти. Реже — при жизни — при условии, если повезет… Мне повезло. Я второй уже раз за прожитые свои годы обрел способность заглядывать в прошлое… Тайна. Мистика. Чудо…