Александр Щёголев - Как закалялась жесть Страница 40

Косяком пошли звонки от прочих посредников. А также от отдельных клиентов, не считавших нужным скрывать свою личность под номерами списка, — вроде Алексея Алексеевича с его мальтийской болонкой. И всем, блин, подавай к утру новые порции «собачьей радости». И всем срочно. Такого наплыва заказов особняк давно не испытывал, во всяком случае не на памяти Елены. Вот только понять бы теперь, к удаче это или как?

Она договорилась с каждым: расставила очередность, как это не раз на ее глазах проделывала мать. Иначе говоря, Елена могла бы собой гордиться, если б не тревожная реакция менеджеров, — и Руслана, и Ильи, — если б не их тяжелое молчание, если б не высказанный вопрос, стоявший в их глазах…

Впрочем, не такой уж невысказанный. Верный Руслан, к примеру, дважды намекнул, что готов подняться на второй этаж и помочь. Чем помочь? Да чем угодно, лишь бы распоряжение дали. Будут ли у Эвглены Теодоровны распоряжения? — вполголоса интересовался он.

С этим надо было срочно что-то делать.

Елена знала — что.

Она прошлась по этажу, проверяя, все ли спокойно.

Балакирев мыл в операционной пол. Не потому, что от кровавых потеков пачкалась обувь, и даже не потому, что была вероятность поскользнуться. Елена попросила — он и делал. Без вопросов… Она послала ему воздушный поцелуй; он отсалютовал ей шваброй.

Стрептоцид отдыхал: поставил стул возле кровати безрукого музыканта и общался в свое удовольствие, с неподдельной любовию взирая на собеседника. Плотоядная улыбочка не сходила с его уст. Елена прислушалась.

— …У Эйнштейна спросили: когда по его мнению человечество избавится от антисемитизма. Он ответил: никогда. Спросили у Абрамовича: когда хозяева жизни полюбят Россию? Он ответил: никогда. Потом спросили у меня: когда вы сделаете обрезание? Я ответил: что за пошлые вопросы! И меня поняли. Правильно: ни-ког-да…

— Вы антисемит?

— Разумеется. Я ненавижу палестинцев. А вы еврей, Данила?

— Я пока только учусь, но обрезание (Долби-Дэн показал забинтованные руки ) позволяет творить настоящие чудеса.

— А вот я — еврей. В российских условиях антисемитизм совсем не такой, как везде, особенно, если он с государственным, а не бытовым душком. В евреи у нас записывают не столько евреев, сколько тех, кто имеет собственное мнение. Короче, кто еврей, у нас решают не этнографы, а идеологи. Так что лучше быть евреем, чем никем.

— Гениально. Это стихи. Когда я стану антисемитом, я напишу на них вокальную еврейскую дойну.

— Как говорил один импотент: «Желание-то у меня есть»…

Саврасов в текущих событиях не участвовал. Он спал — настолько крепко, что не разбудить. Как бросили его на кровать, так и валялся. Впрочем, разбудить его при желании было можно, только кому это надо? Когда уродец неожиданно свалился в обморок, Стрептоцид поначалу предлагал то, предлагал се (отличник рафинированный!), желая привести человека в чувство. Повозились чуток, а потом Елена махнула рукой. Тем более, со Старым такое уже случалось. Его обмороки обычно сами собой переходили в глубокий и здоровый сон. Вероятно, это было что-то психогенное. Или, может, органика. Да мало ли что… в общем, фиг с ним.

Сергей Лю тоже присутствовал лишь формально. Вроде здесь, но уже где-то там. Он пока что был жив: дышал, моргал. Смотреть на него — беспомощного, с вырванным ядовитым жалом, — одно удовольствие.

Наконец — мать…

Мать лежала тихо — как дохлая. С открытыми глазами, в которых не было жизни.

— Привет, — сказала ей дочь. — Поговорим?

Оскорбительно долгая пауза.

— Зачем?

— Определим наши отношения.

— Зачем?

Затем, чтобы ты поняла свое место, подумала Елена. Короткий, невидимый импульс ненависти заставил ее сердце на миг сбиться с ритма. Вслух она примирительно сказала:

— Ну, мы же не чужие люди.

— Странно, что ты об этом вспомнила… Аленькая.

— Меня зовут Эвглена. Эвглена Вторая. Кстати, ты сама меня так назвала… мама.

— А кто Первая, помнишь?

Елена (вернее сказать — Эвглена Вторая) окинула долгим взглядом тело на койке, с трудом сдержав смешок. Любовь к матери? Душевная близость? Нет, это из другого мира. Возможно, что-то когда-то и было… в прошлой жизни. В той жизни, в которой послушную девочку лепили, как пластилин.

— Предлагаю вариант, — сухо произнесла дочь. — Сейчас ты позвонишь Руслану…

— Уверена?

— …позвонишь и скажешь, что очень устала и ложишься спать. Попросишь, чтобы до завтра не беспокоили. Мы перевезем тебя в будуар. Завтра ты примешь Руслана в постели. Якобы заболела.

— А дальше?

— Болеть будешь долго — для всех. Там посмотрим. Например, уедешь на лечение, куда-нибудь в Германию.

— А на самом деле? Зарежешь родную мать?

— Я — не ты, — сказала Елена ровным голосом. — Своей матери тебе было мало, да? Дочь тоже примеривалась… на «аккорд»… думаешь, я ничего не видела?

— Что, что ты видела?! — в отчаянии вскричала Эвглена Теодоровна. — Кому ты поверила?

— Жить ты будешь здесь, передав мне все дела. За примерное поведение разрешу передвигаться по этажу. Тоже мне, «первая»…

Я не пластилин! — сказала себе Елена, совершенно счастливая.

Не кукла на ниточках!!!

— А что с другим охранником, с Илюшей?

— Его уволить. Завтра с утра. И взять кого-то, кто тебя живьем никогда не видел.

— Ты полагаешь, что все продумала…

— У меня есть хорошие советчики. Вот этот человек, например, гений, — Елена показала на Стрептоцида.

Тот привстал и поклонился.

— Давайте сюда телефон, гении, — сдалась мать.

Через пару минут проблема с менеджерами была снята. Временно, конечно, однако и это — победа.

— Теперь — Пагоде, — приказала дочь.

— Что — Пагоде?

— Звони. Ты тяжело больна. Болезнь придумай себе сама. Не то что делать, говорить почти не можешь. Поэтому весь наш семейный бизнес, пока не поправишься, перекладываешь на плечи дочери. Представишь меня и передашь трубку.

— Подожди…

— Что-то неясно?

— Разговор наверняка подслушают.

— Кто?

— Не понимаешь, кто?! Неживой Виктор Антонович! И те, кто за ним стоит.

— Если боишься, диктуй номер, я сама позвоню.

— Номер Пагоды найдешь в справочнике. Выход через секретаря.

Елена склонилась над кроватью — и вбила в ненавистное, потерявшее всякое очарование лицо:

— Домашний, а не служебный! А также мобильный!

— Это все?

— Еще продиктуешь список всех посредников и клиентов — с контактными телефонами. ВЕСЬ СПИСОК. Он у тебя в голове, я знаю.

— Да, никаких записей, к счастью, я не вела.

— Ну?

— Забавно. То же требовал от меня и Виктор Антонович.

— Если б не Виктор Антонович, сидели бы мы сейчас в дерьме, с разлагающимся материалом и без заказов.

— Значит, ты с ним сговорилась…

Елена сжала кулаки.

— Я. Ни с кем. Не сговаривалась.

— Я вот что скажу тебе, малыш… Не получишь ты из этого банкомата свою стопку евро, потому что обозналась. Это не банкомат, а очередной однорукий бандит с неоновой надписью «Облом» и с мордой Виктора Антоновича в окошке джек-пота. Тебя используют и уничтожат.

— Ты что, отказываешься?

— Будь уверена.

— Дура. Вот дура!

— А ты отрежь мне вторую ногу, отрежь руку, может, поумнею.

Дочь приблизила к матери белое от гнева лицо:

— Я ведь не просто отрежу. Я приведу с улицы бродячую собаку и на твоих глазах скормлю ей ампутанты.

Эвглена Теодоровна содрогнулась.

— Думаешь, если у меня фобия на собак…

— Представь: голодная, шелудивая псина, которая не станет играть с такими деликатесами, не станет валять их по полу. И знаешь что? Мне, пожалуй, ничего отрезать не придется, я просто суну твою руку ей в пасть.

— Нет… — вымучила мать.

— Что — нет?

— Не приведешь. Все испортишь. Руслан никаким объяснениям не поверит.

Елена медленно распрямилась.

И вдруг… засмеялась.

— Хорошо держишься, — признала она. — Как президент на острове Фаллос.

— Чего-чего?

Однако дочь уже отвернулась…

— Эй, отвлекись, — позвала она Стрептоцида. — Помнишь, о чем мы договаривались?

Тот с готовностью встал.

— А как же! Развязывать узлы на змеиных языках — мой конек.

— Пора за дело, гений…

Лишь после того, как молодые люди вывозят Эвглену из палаты, я позволяю себе ожить.

Я давно очухался и опомнился, просто раньше не было причин напоминать палачам о своем существовании. Я полностью взял себя в руки.

А после того, что мне тут открылось, желание жить стало как никогда острым.

Во рту — мерзостный вкус железа. Ничего, пройдет…

Тихо сползаю с кровати, перемещаюсь к выходу.