Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим Страница 40

Что же, Д. К. не против, Д. К. необходимо успокоиться, и он с удовольствием принимает то самое предложение, от которого отказался (на свою беду, надо заметить) несколько часов назад. Идти им, как оказывается, недолго, да и вообще в этом городишке все рядом, рукой, что называется, подать, даже планчик мог бы набросать Каблуков, если бы нашелся под руками листочек бумаги да какое–нибудь стило еще откопалось, но нет листочка бумаги, нет ничего, чем можно на нем корябать, так что остается лишь словесно изобразить место действия: вот здесь, к примеру, будет точка их встречи с Энколпием, здесь дорога, ведущая в город, тут крестиком отметим дом, в котором Энколпий, Аскилт и Гитон нашли себе пристанище и где побывали совсем недавно Абеляр с Джоном Ивановичем, по этой улочке Д. К. шел к морю, тут вот бухта и берег, где у него украли одежду, по этой улочке он решил пробираться голым обратно, а вот в этом месте, его надо тоже отметить крестиком, ему захотелось поссать, тут–то и был он пленен Хрисидой и двумя неграми со здоровенными кобелями на коротких сыромятных (отчего–то хочется, чтобы они были именно такими) ремнях. А вот по этой улице его, плененного, повели к особняку Квартиллы, из которого он и бежал, подвергшись прежде жуткому насилию с помощью кожаного приапа, то бишь большого искусственного фаллоса, только вот сама Квартилла называла это не насилием, а лечением, но как ни обзови, смысл–то един получается, не так ли, Джон Иванович? Так, так, отвечает он сам себе, мысленно завершая нарисованную столь подробно карту, на которой не хватает пока лишь одной детали, а именно дома Тримальхиона, у ворот которого и остановились сейчас Д. И. Каблуков, друг его Абеляр и двое сопровождающих. На воротах внимание Каблукова сразу привлекла следующая надпись:

ЕСЛИ РАБ БЕЗ ПРИКАЗАНИЯ ГОСПОДСКОГО

ВЫЙДЕТ ЗА ВОРОТА,

ТО ПОЛУЧИТ СТО УДАРОВ.

У самого же входа в дом стоял привратник в зеленом платье, подпоясанный ярко–вишневым поясом, и чистил на серебряном блюде горох. Над порогом висела золотая клетка, из которой пестрая сорока приветствовала входящих. По левую же руку, неподалеку от каморки привратника, была нарисована на стене огромная цепная собака, а над нею большими квадратными буквами написано:

БЕРЕГИСЬ СОБАКИ

Заинтересованный всеми этими художествами. Каблуков решил пройти вдоль стены, ведущей от привратницкой к дому, и обнаружил много любопытного: тут были нарисованы и невольничий рынок с вывесками, и сам Тримальхион, еще кудрявый, с кадуцеем (см. примечание 70 к «Сатирикону» Петрония Арбитра в любом издании) в руках, ведомый Минервой, торжественно вступающий в Рим. Все передал своей добросовестной кистью художник: и как Тримальхион учился счетоводству, и как сделался рабом–казначеем. В конце портика Меркурий, подняв Тримальхиона за подбородок, возносил его на высокую эстраду. Тут же была и Фортуна с рогом изобилия, и три парки, прядущие золотую нить. Да многое тут было что еще, только Абеляр заторопил Каблукова, мол, нечего глаза пялить, надо поскорее отправляться в триклиний (Джону Ивановичу это слово уже хорошо известно), а то и так подошел Д. К. к самому что ни на есть шапочному разбору.

А вот и вход в сам триклиний и над ним опять надписи, что же, процитируем их:

ПОМПЕЮ ТРИМАЛЬХИОНУ — СЕВИРУ

АВГУСТАЛОВ — КИННАМ — КАЗНАЧЕЙ

и еще:

III ЯНВАРСКИХ КАЛЕНД И НАКАНУНЕ

НАШ ГАЙ ОБЕДАЕТ ВНЕ ДОМА

— Боже, — тихо сказал Каблуков Абеляру, — а кто он, этот Тримальхион?

Тут ему быстренько объяснили, что этот самый Г. П.Т, то есть Гай Помпей Тримальхион, есть ни кто иной, как богатейший местный вольноотпущенник, точнее же говоря, главный местный богатей, мужик, надо сказать, в чем–то помпезный и противный, лысый такой, невысокий старик, жуткий сноб, но кормежка у него, надо сказать, отменная, в чем Абеляр, например, уже убедился.

— На самом деле? — поинтересовался Каблуков.

— На самом, на самом, — негромко ответил Абеляр, — да подожди, и на твою долю хватит.

На этих словах наши друзья вошли в триклиний, который был намного больше того, в котором Каблуков увидел матрону Квартиллу. Да и народу в этом триклинии было много, если не сказать — толпа. 3 аметил Каблуков и Энколпия, воздежащего на нижних местах вместе с Гитоном и еще одним красивым молодым человеком, (видимо, это и был неоднократно упоминающийся Аскилт), были они уже пьяненькие, и Энколпий, одной рукой держа чашу с вином, другой безо всякого стыда, откровенно и при всех ласкал под туникой гитоновские гениталии. Аскилт на это посматривал с явным неодобрением, проще говоря, Аскилт ревновал и ласкать гитоновскую промежность хотелось ему самому. Были тут еще молодые люди, были мужчины зрелого возраста и совсем старики, самым старым и лысым из которых оказался хозяин, то есть Тримальхион, возлежавший не на хозяйском месте (первом на нижнем ложе), а на высшем — на месте почетного гостя, первом месте высокого ложа. Был он в ярчайшей пурпурной тоге, и лоб его увенчивал лавровый венок. Впрочем, Каблукова это даже не рассмешило. Д. К. с удовольствием смотрел по сторонам, Д. К. с удивлением глазел на гостей и на челядь, Д. К. с восхищением пялил глаза на женщин, одна из них, лет тридцати, этакая кошечка (почти кошаня), увешанная грудой всяких побрякушек, откликалась на имя Фортуната и была женой (какой вот только по счету?) Тримальхиона, находились тут еще Сцинтилла — близкая подруга Фортунаты и жена закадычного тримальхионовского дружка Габинны, и симпатичная Киркея, рядом с которой и нашли себе местечко Абеляр с Каблуковым, то есть на том же нижнем ложе, где возлежали уже их новоприобретенные приятели — Энколпий, Аскилт и Гитон.

Внезапно появившийся мальчик поднес Каблукову большую чашу с водой для ополаскивания рук и теплое полотенце. Каблуков ополоснул свои лапы, вытер их насухо и втянул ноздрями воздух. Пахло вкусно, очень вкусно. Пахло вкусно и было шумно, пьяный гвалт праздника, находящегося в самом разгаре. Тримальхион что–то вещал, да даже не вещал, а мелодекламировал, и эту мелодекламацию два раба сопровождали заунывной игрой на флейтообразных инструментах. Немного послушав про то, что некто «Разрушит скоро стены римские, Павлин пасется в клетке для пиров твоих. Весь в золотистой вавилонской вышивке, А с ним каплун и куры нумидийские…», Каблуков почувствовал журчание в желудке и осведомился у Абеляра, имеется ли здесь меню. Абеляр захохотал, да так, что миловидная Киркея чуть не поперхнулась какой–то птичьей частью (то ли ножкой, то ли крылышком), к обгладыванию коей она только что приступила.

— Меню захотел, вот дурень, — все смеялся Абеляр. На них стали уже поглядывать остальные гости, да и сам Тримальхион, все продолжая мелодекламацию, с неудовольствием покачал головой, но тут в триклиний внесли носилки, на которых был водружен огромный кабан, говоря же по–местному, вепрь, с шапкой на голове, державший в зубах две корзиночки из пальмовых веток: одну с сирийскими, другую с фиванскими финиками. Вокруг вепря лежали поросята из пирожного теста, будто присосавшись к вымени, что должно было изображать супорось; поросята же предназначались в подарок гостям. Рассечь вепря взялся огромный бородач в тиковом плаще, с повязками на нотах. Вытащив охотничий нож, он с силой ударил вепря в бок, и из разреза вылетела стая дроздов. Птицеловы, стоящие наготове с сетями, переловили разлетавшихся по триклинию птиц. Тогда Тримальхион приказал дать каждому гостю по дрозду и сказал:

— Видите, какие отличные желуди сожрала эта дикая свинья?

Между тем рабы взяли из зубов зверя корзиночки и разделили финики между пирующими.

Каблуков, обсасывая дрозда и сплевывая косточки прямо на пол, поинтересовался у Абеляра, отчего вепрь, он же кабан, в шапке, и что это должно означать. Абеляр тихо спросил у Киркеи, и милая дама ответствовала, что никакой загадки тут нет, дело, как говорится, ясное. Просто вчера этого кабана подали на последнее блюдо, и пирующие отпустили его на волю, а сегодня он вернулся на стол уже вольноотпущенником.

Каблукова поразил сей блистательный образчик древнеримского юмора и еще его очень заинтересовал голос, каким это было сказано. Он посмотрел на собеседницу Абеляра, нет, решил Д. К., совсем молоденькой ее не назовешь, где–то под тридцать, скажем так, от двадцати шести до тридцати одного, и не худышка, даже чуть полновата, но полнота у нее стройная, есть такое определение — стройная полнота, когда и бедра, и грудь, и все остальное вызывают лишь одно желание — поскорее и покрепче сжать в объятиях, да, обнять, прижать к себе, подумал Каблуков, пристально вглядываясь в лицо Киркеи: чуть вздернутый нос, большие, яркие тубы, черная челка, закрывающая лоб, и близоруко–чувственные глаза, кого–то напоминающие ему, хотя совсем не Викторию Николаевну Анциферову, что было бы слишком, так быстро проблему не решить, не так ли, обратился он к Абеляру. Абеляр, любезно беседующий с Энколпием, ответил: — Так, так, — даже не задумавшись, о чем, собственно, спросил его Джон Иванович, и тогда Джон Иванович обратился к Киркее с вопросом, что она ему еще посоветует отведать? Та засмеялась (правда, тут смеялись все, начиная с самого Тримальхиона, который делал это беспрестанно) и начала перечислять все блюда, которые, по ее мнению, заслуживают внимания. Что же, список стоит привести целиком: