Мирча Элиаде - Под тенью лилии (сборник) Страница 40

— Здесь ее сердце, Симина?! — вскричал он, не оборачиваясь.

Девочка, словно обезумев, забилась в руках профессора. Егор вытащил посох, вошедший в землю только до половины, и вонзил его чуть поодаль с удвоенной яростью.

— Здесь? — хрипло допытывался он.

Судорога прошла по телу Симины, глаза закатились. У Егора дрогнула рука. «Я попал», — понял он и, зажмурясь, с воплем, всей своей тяжестью навалился на посох. Он чувствовал, как входит железо в живую плоть и как она сопротивляется ему. Его трясло: это медленное пронзание тянуло в бездну, топило в темноте безумия, в бреду. Как сквозь сон доносились до него крики Симины. Ему показалось, что г-н Назарие сделал движение остановить его, и тогда, в полном исступлении, он упал на колени, налегая на посох, хотя железо поранило ему ладони до кости. Глубже, еще глубже, в самое ее сердце, в средостение чертовщины…

Вдруг мучительный восторг, от которого перехватило дыхание, захлестнул его. Он с изумлением узнал стены своей комнаты, старинную кровать, бутылку коньяка на столике. Заблагоухали фиалки. То ли напев, то ли наговор зазвучал, как тогда:

…Мне больно от твоих очей,огромных, тяжких, жгучих…

Куда делись Симина и г-н Назарие, куда подевались низкие серые своды?.. Далекий-далекий голос со щемящей тоской позвал:

— Егор!.. Егор!..

Он обернулся. Никого. Он остался один, навеки один. Больше он никогда не увидит ее, никогда не вдохнет фиалковое веяние ее духов, и ее губам, знающим вкус крови, никогда уже не пить его дыхания… Он рухнул наземь. Снова мрак стал густым и холодным. Он чувствовал себя похороненным заживо — там, где никто его не найдет, где неоткуда ждать спасения…

Однако из каких-то иных пространств к нему приближались человеческие шаги. Им предшествовала музыка, мелодия старого вальса, луч света. Кто-то спрашивал, низко склонясь над ним:

— Знаешь Раду Пражана? Взгляни!

Егор в страхе приподнял голову. Он опять кого-то изображает, этот Раду Пражан, и как нелепо! Теперь он был похож на г-на Назарие. Он не осмеливался подойти к Егору, не говорил ни слова — только смотрел ему и глаза, зовя взглядом, заклиная приблизиться, намекая на грозящую опасность. На руках он держал Симину с побелевшими губами, со спутанными, упавшими на лоб прядями волос. «Вот, она тоже умерла!» — казалось, говорил его взгляд.

Но, может быть, все это было обманом, маскировкой, чтобы его не узнали. Он, Пражан, тоже испытывал страх, безысходный страх, оттого и смотрел такими застывшими, немигающими глазами…

Очнувшись, Егор увидел вокруг множество людей. Мелькали факелы> топоры, дубинки. Перед ним из влажной земли торчал конец железного посоха. «Значит, правда!» — подумал он, страдальчески улыбаясь. Нес было правдой. Он сам, собственной рукой убил ее; а теперь — откуда ждать надежды, кому молиться и какое чудо в силах придвинуть к нему теплое бедро Кристины?!

— Вас наверх кличут, — услышал он незнакомый голос. — Барышня умирает.

Он поник головой, не отвечая. Мыслей не было. Только одиночество. Как жребий, как рок, как судьба.

— Умерла… — прошептал чей-то еще голос.

Он почувствовал, что его берут под руки, поднимают. Снова, над самым ухом, прозвучало:

— Барышня умерла, Санда! Ступайте наверх, а то беда!

Чей это голос проник в его безмерное одиночество, в эту ночь, куда не было доступа никому, никаким человеческим звукам?!

Его вели под руки. Вокруг, как по волшебству, менялись комнаты. Сначала они прошли через большую бальную залу, освещенную канделябрами с позолотой и хрустальными подвесками. Элегантные пары — кавалеры во фраках, дамы с шелковыми веерами — на секунду останавливали танец, чтобы скользнуть по ним удивленным взглядом. Потом — через залу, где за столами с зеленым сукном незнакомые люди молча играли в карты. Они тоже недоуменно оборачивались посмотреть, как его волочат под руки невидимые спутники… Вот начались ступени, ведущие в столовую со старинной мебелью. Остался один коридор… Но коридор впереди вдруг заклубился, и из голубоватых клубов дыма вырвался огромный огненный столб. Егор зажмурился. «Значит, правда», — напомнил он себе.

— Хозяйский флигель занялся! — услышал он голос и попытался оглянуться на того, кто все время говорил с ним. Но глаза встретили лишь крыло огня, без начала и без конца, и сомкнулись сами собой.

— Вот так и пропала барская фамилия…

Это был все тот же незнакомый голос, пробившийся к нему, минуя все заставы сновидения.

1936

Змей

Уж ты Змей-змея,

золотая чешуя,

о девяти языках ядовитых,

о девяти хвостах страховитых,

ты за ней ступай,

проходу ей не давай,

покуда она,

краса моя,

со мной не пойдет,

речь не заведет…

Лиза приготовилась хлопать: романс, судя по всему, кончался. Она надеялась, что этот шумный жест и непременные слова, которые подобают моменту, помогут ей сдержать слезы. А растрогана она была глупейшим образом, до неприличия, особенно рефреном:

Уже среди моих волосЗмеится прядка серебра…

Откуда вдруг такой наплыв воспоминаний, щемящей тоски? Неужто это те самые стихи, что были у всех на устах в давнее, довоенное время, когда ей, маленькой девочке, читала их тетя Ляна?

Змеится прядка серебра…

Она угадывала слова, еще не слыша. Вот сейчас пойдут последние. Удивительно, как берет за сердце этот сдержанный баритон!

Была ль ты, юности пора?

Нет, ей уже не справиться с волнением и тоской, слова — те самые, а за ними — улыбающееся лицо тетушки, дом с тутовым садом на бульваре Паке и тогдашние печали. Лизе казалось, что она бесконечно несчастна, что никто ее не понимает и никто никогда не поймет. Молодость была наказаньем. А все мечты пошли прахом, когда ее выдали замуж за важного чиновного господина, — ей всегда, всегда не везло… Даже поплакать вволю нельзя, забиться куда-нибудь, слушать романс и плакать…

— Перепишите мне слова! — отрезвил ее голос Дорины с другого конца стола. — Прелесть!

— Слова давние, — ответил г-н Стамате, смешавшись, — новая только мелодия… мне нравится, душевная…

И украдкой взглянул на Лизу, но та не заметила. Стамате явно не ожидал, что будет иметь такой успех. И петь-то согласился после долгих уговоров. Первый раз в доме, малознакомые люди… Однако какая приличная публика, особенно хозяева. Устроить столь грандиозный прием в каких-то Фьербинцах, захудалом сельце в трех десятках километров от столицы…

— Немного вина, если не трудно, только разбавь из сифона, — попросил Стере, через стол протягивая Лизе стакан.

Та еле скрыла осуждение во взгляде. Какая пошлость! После романса! И это мой муж…

— Но чьи же слова? — допытывалась Дорина. — Я их впервые слышу.

Она говорила нарочито громко, чтобы ее слышал капитан Мануила.

Она прекрасно понимала, зачем родные устроили этот прием, назвали столько гостей сюда, в деревню. «Хотят устроить мою судьбу»… Ей было смешно. Поглядывая на капитана Мануилу и видя, как деликатно он кушает, как неусыпно следит, чтобы локти не попали на стол, она чувствовала себя участницей фарса: ей отведут роль кисейной барышни, а ему — жениха… Помолвка. Мыслимое ли дело? Только познакомились — и пожалуйста!

— На Баковию непохоже, — произнесла она так же громко. — Аргези? Нет, не он… — А мысленно добавила: «Приведем-ка вас в смущение этими именами, господин капитан».

— Чьи слова, право, не знаю, — извиняющимся тоном ответил Стамате. — Знаю только, что очень давнишние…

Капитан Мануила все это время, не поднимая глаз, слушал хозяйку дома.

— В такой обстановке, — журчала г-жа Соломон, — я тоже, господин капитан, не могу сдавать внаем квартиру. Вы знаете, господин капитан, чего только сейчас не болтают о домовладельцах…

Она поднесла к губам сигарету, красиво затянулась, чуть прижмурив глаза. Нет, этот молодой человек невыносим. Как воды в рот набрал, даже и не думает поддерживать беседу. Может, он в столбняке от Дорининых чар?

Капитан не смел взглянуть на тот конец стола, откуда стреляла вопросами Дорина. Еще по дороге во Фьербинцы, когда они со Стере остались одни в машине, ему дали понять, что тянуть с решением нельзя. Родители Дорины не расположены ждать. Этой осенью она сдала на лиценциата. Конечно, не нужда заставила ее получить профессию — господин капитан это, разумеется, понимает, но такая уж она, любит учиться. И нот теперь родители хотят подобрать для нее хорошую партию. Вариантов много. Дорина же говорит, что медовый месяц она представляет себе как каникулы, и непременно за границей…