Павел Крусанов - Мертвый язык Страница 40

– Меня не оставляет тревога, – признался Тарарам, пропуская Егора в кухню. – Такое чувство, словно вокруг сырая темнота, в которой затаились огромные пиявки. И они выжидают. Выжидают момента, когда ты отвлечешься, забудешь про них, чтобы в этот миг и напасть.

Радостное возбуждение переполняло Егора, он чуть не приплясывал на ходу.

– Брось! Что еще за пиявки? Ты сделал черт знает какое дело! Отлично сделал! Никто бы так не смог. Я же все записал – вот, смотри. – Егор протянул страницы распечатки. – Теперь это надо как-то донести до всех, до всей России – опубликовать, поставить на сцене, прочитать по радио, экранизировать, вывесить в Сети, положить на музыку, и пусть под эту ораторию вертится юлой на льду Ягудин…

Тарарам взял бумагу, спокойно, без нетерпения и жара, что Егора несколько задело, посмотрел на черные буквы.

– Водку в морозильник брось, а оттуда достань холодную, – распорядился хозяин.

Пока Егор исполнял поручение, Рома бегло пробежал глазами несколько страниц.

– Я все помню, – сказал Тарарам. – И даже могу немало к этому добавить. – Он отложил распечатку, поставил на стол миску с обжаренными баклажанами, горку малосольных огурцов на блюдце, ржаной хлеб. – Но зачем же экранизировать? Разве мы революционная ячейка и наше дело разбрасывать в толпе листовки?

– А как тогда? Это ведь и есть то самое… песчинка, вокруг которой нарастет кристалл! И слуги, занявшие хозяйские места, ничтожества, втайне сознающие свое самозванство, поймут, что господа вернулись!

– То-то и оно, дружок, – нахмурил брови Тарарам. – Опять борьба за место под луной и право крутить туда-сюда баранку. Уволь. Пошлость – это и есть повторение, сто раз пережеванная жвачка, выдаваемая за только-только снятый со сковороды лангет.

Егору показалось, Тарарам не понимает, что в действительности случилось, и говорит о чем-то другом – не о том.

– И что же, по-твоему, нам делать?

– Вспомни – мы ведь просто хотели внутри испорченного, как съеденный червями гриб, мира сложить свой мир, свой спасательный челнок, и жить в нем по принятому нами в полном согласии закону. – Рома наполнил рюмки. – Для этого вовсе не надо предавать закон нашей жизни гласности. То есть его не надо навязывать. Но и конспирации тоже никакой. Слух, передаваемый из уст в уста, покрытое туманом, неафишируемое братство – все это гораздо привлекательнее резво внушаемых догм самой спасительной истины. Потому что внушаемой истине внемлют, а после спрашивают: “Кто это сказал? Разве он святой?” – Тарарам призывно поднял рюмку. – И самое главное, навязывая кому-то что-то, даже штаны голому, мы становимся мудозвонами, влезающими в чужие дела. А хуже этого – только поданная к столу селедка с ананасами. Говорить надо лишь с теми, кто пришел сам, пришел, ведомый беспокойством сердца, узревшего порчу мира, – мир должен быть светел, а он темен, должен дарить любовь и радость осмысленной жизни, а он ссыт тебе в глаза и говорит, что это нектар богов. Словом, нужна встречная работа души – пусть люди сами потянутся к новому закону. Тогда он победит.

– Думаю, у многих бы перевернулась жизнь, дай им возможность прочесть то, что на этих страницах. – Егор, чуть расплескав содержимое, указал рюмкой на лежащие с краю стола листы бумаги. – Я испытал это на себе.

– Без встречной жажды это случится ненадолго. Пройдет день-два, неделя или месяц – их жизнь перевернется вновь. – Буднично, совсем не так, как виделось Егору, они выпили, закусили малосольным огурцом, и Тарарам продолжил: – Люди разучились оставаться верными обретенным принципам. Они каждый день ждут чего-то, что придет на смену тому, чем они восхищались вчера. Чехарда идей и мнений принята за правило. Новизна уже составляет едва ли не главную часть потребительской стоимости товара, теперь новизна определяет и ликвидность идей. Это называется “следовать духу времени”.

“Снова говорильня, – подумал Егор. – А когда же будет действие – большое, захватывающее, страшное?” Хотелось действия – чесались руки. На всякий случай он спросил:

– Значит, побоища не будет?

– Нет. А если и будет, то не сейчас.

Егор положил себе на тарелку баклажанов и ломтик сайры из банки – с самого утра он был так увлечен расшифровкой диктофонной записи, что забыл пообедать.

– Бог навстречу… – Егор разочарованно махнул рукой и налил по второй. – Веди нас в новый мир так, как считаешь нужным. Теперь мы, как утята за утицей, пойдем за тобой куда угодно. Я думаю, даже глухой охранник готов ради тебя устав нарушить и оставить пост.

Чокнулись, и Тарарам слабо улыбнулся – впервые с того момента, как пришел Егор.

– И все-таки, – орудуя в тарелке коркой хлеба, вернулся к началу разговора Егор, – как-то же нужно возвестить, что общий долг уже нагрянул. Что он изречен, и всякий жаждущий может припасть к скрижалям. Спокойно возвестить – неназойливо, но определенно.

– Пожалуй, нужно, – согласился Тарарам. – Ты ведь, дружок, мою речь набил, и она у тебя на флэшке, верно? Может, в блоге у записного умника подвесить ее в качестве коммента в рамках какой-нибудь подходящей полемики, как анонимный документ, как шило в жопе, как нонсенс, как образчик извращенной мысли, наконец? В таком, знаешь, популярном блоге, с большой подпиской, чтобы волны покатились. Типа, появились новые трихины… – Рома задумался и помрачнел. – Надо бы сейчас сорваться с места и уехать. Поколесить на двух машинах по стране. Я как раз сегодня из “Незабудки” уволился, последнюю спам-рекламу отправлю – и свободен… Во время этих первых волн хорошо бы исчезнуть, выйти из фокуса. Стражи бублимира не дремлют. Мне кажется, мы уже в опасности. Еще толком не начав, не обозначив границы той капсулы, за которой бублимира больше нет, мы уже вызвали раздражение в этом студне… Странное чувство.

Посмотрев внимательно на Тарарама, Егор сообразил, что в своем возбуждении, в своей радостной эйфории не заметил, как осунулось, посерело его лицо и уныло опали плечи.

– Ты не оправился еще после вчерашнего кульбита. У меня, знаешь, до сих пор локоть болит. А ты… Тебя так плющило, что ты чуть ключ мне не перекусил…

– Не в этом дело, – скривил в досаде губы Тарарам. – Не в припадке. Я чувствую, что здесь сыро, темно и полно огромных пиявок. А там, в том мире, я этого не чувствовал. Потому что пиявок там нет. Может ведь такое быть? Я чуть не ушел туда. Я понимал, что ухожу, и хотел этого… Если бы вы меня оттуда не выдернули, я бы ушел совсем, до конца. Еще бы немного – и ушел. Зачем вы меня выдернули?

У Егора вилка с баклажаном застыла возле рта – такого оборота он никак не ожидал.

3

Катенька была готова бросить все и мчать за Ромой на край света, в полярные льды, к морскому царю в батискафе на дно пучины, прямиком к махатмам в Беловодье. “Тарарамушка, – то и дело повторяла она про себя, – милый…” Отправиться маленьким караваном на двух машинах по стране – отлично! Тем более что и бросать в конце каникулярного июля было нечего. Это Катеньку немного расстраивало. Ведь ее, исполненную любви и жертвенности, не задержала бы никакая преграда, явись она как снег на голову. Должно быть, обязательно должно быть в беззаветном поступке любви какое-то преодоление. Без него – нельзя, без него, если угодно, – просто неприлично. Однако в действительности преграды не было. Хоть пропадай. Но Катенька была готова смириться даже с этим – что делать, раз уж так устроил Бог.

Впрочем… Душ Ставрогина – вот что станет ее преодолением. Она уедет, так и не испытав свои желания. Отложит на потом чудовищный соблазн. Тем более что и с желаниями складывалось не очень… Больше всего сейчас Катенька хотела, чтобы Рома был с ней. Но, во-первых, по непогрешимым Роминым понятиям это означало “граблями под себя”, что сильно порицалось, а во-вторых, он и так был с ней. Полностью. Полней и ближе даже замужем нельзя. “Тарарамушка, – вновь переживала она эту полноту и близость, – милый…” Кроме того, после исполнения желания следовал болезненный приступ, а это было некрасиво, что совершенно не вязалось с Катенькиным чувством стиля. Да, решено, душ Ставрогина – вот ее преодоление.

Решение свое Катенька изложила Роме, и тот с пониманием ее жертвенность одобрил. Теперь, довольная устройством дела и соблюденным порядком вещей, она ехала на встречу с Настей, чтобы составить список необходимых покупок в дорогу и безотлагательно эти покупки совершить.

По предварительным соображениям список выходил большой. Хорошо, хоть часть вещей, необходимых в кочевом обиходе, оказалась в наличии и под рукой. Скажем, двухместная палатка (без палаток – никак) была у Тарарама. Ее Катенька решила уступить Насте с Егором, потому что у своих родителей собиралась взять отличную трехместную палатку с тентом, переходящим в полог, в которой им с Ромой, конечно же, будет удобнее. “Тарарамушка, милый…” Кроме того, у Ромы с давних времен, как отцовское наследство (отец его был заядлым рыбаком, читавшим на ночь сыну Сабанеева), завалялись покрытые несмываемой копотью котелок, чайник и железная тренога, раскладывающаяся над костром, а также зверского вида нож в чехле, саперная лопатка, топорик и спальник на гагачьем пуху. Еще один спальник нашелся у Егора. Что-то по мелочи, вроде спичек, консервного ножа, разделочной доски или фонарика, можно было захватить из дома. И это все. Остальное требовалось добыть. А именно: еще два спальника, два широких надувных матраса и насос к ним, решетку для приготовления чего угодно на углях, складные стол и стульчики, одноразовую посуду, бумажные салфетки, ну и, разумеется, продукты. Собственно, именно продукты и требовали согласованного списка, поскольку прочее легко вмещалось в голове. С одной стороны – просто, с другой – серьезное дело, требующее хозяйственной сметки и знания мелочей полевого быта. Ко всему про стол со стульчиками Роме и Егору лучше было не говорить, чтобы не засмеяли. Хотя смешного что тут? Зачем играть в спартанцев, когда можно бросить все нужные штуки в багажник и хлопот не знать? Одно дело – излишество, другое – разумная практичность. Путать эти вещи вредно. Иначе нужно брать в руки посох, класть в котомку краюху и черепок, чтобы было чем взять воду из ключа, и ночевать, укрывшись лапником, на сене.