Норман Льюис - От руки брата его Страница 40

— Все это для меня новость.

В почти пустой комнате голос Брона прозвучал зловеще громко. Стены словно сдвинулись и стали тоньше. Даллас так и видел, как за дверью с полуоткрытым окошечком насторожился притворно скучающий надзиратель. А может, за этим слащавым пейзажем в облезлой позолоченной раме спрятан микрофон?

По коридору, громко топая, промаршировала команда, и, воспользовавшись шумом, Даллас постарался втолковать Брону самое необходимое:

— Замутненное сознание… немота… челюстные судороги…

Ему хотелось крикнуть: «Да сообрази же ты наконец, балда!»

Но Брон улыбался все той же упрямой, недоверчивой улыбкой.

— Доктора Паркинсона, — продолжал Даллас, — больше всего заинтересовали рентгеновские снимки. Он указал мне на небольшое обызвествление в заднетеменной области, которое я прозевал. Я объяснил ему, что условия работы ограничивают мой опыт.

Так как рентгеновские снимки хранились у Далласа, ему ничего не стоило подправить их. Со спокойной решимостью он взял снимки, подтвердившие классический случай синдрома Стэрджа-Уибера, и подменил ими снимки в деле Брона, которые ничего похожего не показывали. Он надеялся, что Паркинсон не настолько подозрителен и энергичен, чтобы заново делать рентген, да и повторять артериограмму слишком хлопотно.

И вот теперь этот уэльский крестьянин не желает, чтобы его спасли. Прирожденная покорность судьбе либо уже одержала над ним верх, либо вот-вот одержит.

Спасая Брона, Даллас в последний раз пытался оправдаться в собственных глазах, прежде чем оставить пост тюремного врача. Неделей раньше он обедал у начальника тюрьмы в Хэйхерсте и упомянул, что хочет уйти с этой службы.

«Вот уже три года я вынужден молча смотреть, как людей наказывают за то, что они больны. Это все равно как если бы мы лечили пневмонию, раздевая больного и выталкивая его на мороз».

Начальник тюрьмы извинился и сказал, что ничем не может помочь.

«Напишите члену парламента от вашего графства. Я всего лишь исполнитель, нажимаю на рычаги этой машины. Хотя неизвестно зачем: они прекрасно могут работать сами».

В коридоре снова затопали. Даллас придвинулся к Брону и почти закричал:

— Да помогите же мне! Без вашей помощи я ничего не смогу сделать.

Хорош психиатр, подумал он. Никому не сумел помочь, а теперь помешался на спасении одного-единственного пациента, как будто этим можно все искупить.

В дверь заглянул надзиратель, он еще не успел подавить зевок, а левой рукой явно только что чесался.

— Вы звали, сэр?

Едва за ним закрылась дверь, Брон сказал:

— Я думал, в Хэйхерсте меня совсем вылечили.

— На это не было никакой надежды, — ответил Даллас.

— Тогда вы говорили по-другому.

— Вам вредно было знать всю правду. Принимай вы лекарство, никакой беды не случилось бы. Но это-то мы и не сумели обеспечить. Я должен был бы после освобождения поместить вас в местный дом для душевнобольных, но мне не дано такого права. Будь вы даже буйнопомешанным, я и то ничего не мог бы поделать. Уверен, что через несколько дней после выхода из Хэйхерста у вас был приступ. Все, что мне удалось разузнать о вашем поведении, соответствует эпилептическому припадку с последующим автоматизмом. Взять хотя бы это ваше знаменитое алиби. Как бы вы сами в него ни верили, это явно плод вашей фантазии.

— Вы попали в самое больное место, — сказал Брон. — История с этой женщиной — вот что меня сбивает с толку. Хоть убей, не пойму, почему она все отрицала.

— А она не могла не отрицать, — сказал Даллас.

Но Брон видел все так ясно, до мельчайших подробностей, словно это случилось только прошлой ночью. Он чуть не плакал, думая о ее предательстве.

— Мы вошли в дом, — сказал он. — Я его как сейчас вижу. Лестница скрипучая, и замок в спальне никак не отпирался. И на стене — изречение из Библии, что-то про любовь господню.

— Но адреса вы не знаете, верно?

— Нет, адреса не знаю. Было темно. Там дорожка по задам, через огород, и мы уговорились, что она оставит черный ход открытым и зажжет свет.

— Пари держу, вас никто не видел, — сказал Даллас.

— Ваша правда. Никто не видел. Она живет не одна, и она не хотела, чтобы он узнал. Я бы мог проводить вас.

— Сомневаюсь, — сказал Даллас. — Мы с вами так основательно исследовали глубины человеческого сознания, что пора бы вам понимать: все это вы видели как бы во сне. Такого рода видения настолько убедительны и подробны, как если бы все происходило наяву. Не скажу, чтобы я уж очень полагался на полицию, но надо думать, показания этой женщины они проверили и перепроверили. И они совершенно убеждены, что она говорит правду.

— По-моему, пора выяснить самое главное, — сказан Брон. — Вы считаете, что я убил Ивена?

— Давайте скажем так: я считаю, что при вашем состоянии вы способны были его убить. А убили или нет, для меня не так важно.

Смелое заявление это далось врачу нелегко, и он искоса глянул на Брона, желая понять, как тот принял его слова.

Брон старательно перебирал в уме недавнее прошлое: он вновь ощущал живую плоть Уэнди, припоминал свои побуждения и поступки. Лишь изредка что-то было не вполне ясно. И только ярость Ивена он по-прежнему совсем не мог себе объяснить.

— У меня же не было на то никаких причин, — сказал он. — Это бессмысленно. Я ничего не имел против Ивена.

— Кроме одного: вы могли подсознательно понимать, что у него есть что-то против вас. Ведь, судя по моим заметкам, против того тюремщика в Уондсворте у вас тоже ничего не было.

— Выходит, я должен вам поверить, — сказал Брон. — Как видно, я уже не могу полагаться ни на свой рассудок, ни на свою память.

— Я вам друг. Я хочу помочь вам выбрать наилучшую линию поведения. Затем я сюда и приехал.

— Вчера я видел человека, который собирается меня защищать, — невесело сказал Брон. — Говорят, он неплохой адвокат.

— Я о нем слышал. Рвется к славе.

— Он как будто рассчитывает меня вытащить.

— Может, ему это и удастся. В том-то и беда. Пять лет назад можно было бы ставить десять против одного, что вас казнят. Вас и теперь с удовольствием бы казнили, но статьи в воскресных приложениях о возможных судебных ошибках лишают их спокойствия.

— Он считает, что меня могут с одинаковым успехом и осудить и оправдать, шансы равные.

— Даже так? — Даллас поморщился. — А вас это не пугает?

— Я не в силах сейчас ни радоваться, ни огорчаться. Так что пока я его разочаровал.

— Ваш защитник хочет во что бы то ни стало сделать себе имя. Об этом нельзя забывать. Процесс может стать сенсацией, и, если ему удастся выиграть дело, он, пожалуй, взлетит высоко. Возможно, вас оправдают, но ведь вы в глубине души этого не хотите, вот в чем соль. Мне кажется, свобода не так уж вас радует. Из наших с вами бесед в Хэйхерсте я понял, что там, пожалуй, вам было лучше, чем на воле.

— Я там привык.

— А вот к жизни на свободе вы так и не сумели приспособиться. В Хэйхерсте все было просто и ясно. Все понятно. Вот почему — сознательно или бессознательно — вы стремились задержаться там как можно дольше.

— Наверно, вы правы. До сих пор вы всегда бывали правы. Так что же мне делать? Сказать адвокату, что я хочу признать себя виновным?

— По тому, как все складывается, я думаю, у нас есть выход получше. Я уже говорил вам, Паркинсон на нашей стороне. Если вы согласитесь, надо будет запастись еще заключением специалиста из Нортфилдса.

— Нортфилдс… это ведь, кажется, для пожизненных?

— Но это не тюрьма, а лечебница Ее Величества.

— Одно и то же.

— Не обязательно. Это будет от многого зависеть. Больше я пока ничего не могу сказать. Вы уж положитесь на меня. Я делаю все, что в моих силах.

— Что это за место?

— Получше Хэйхерста. Со всеми, кроме буйных помешанных, там просто нянчатся. Вас поместят в одно из привилегированных отделений, вы там будете среди молодых людей, склонных к самоанализу, которые заочно проходят курс в колледжах. Через месяц-другой вам разрешат свободно ходить по всей территории. Там ценят людей со сравнительно нормальной психикой.

— В тюрьмах идет о Нортфилдсе недобрая слава.

— Это намеренно пускают такие слухи. Не хотят, чтобы туда попадал всякий сброд. А то, пожалуй, все станут рваться туда, как на курорт. Вы будете чувствовать себя там как рыба в воде. Я помню, вы мне как-то говорили, что не отказались бы пойти в монастырь. Так вот, в Нортфилдсе много общего с монастырем, но, я думаю, вам там больше понравится, не так однообразно.

Из вежливости он делает вид, что слушает с интересом, подумал Даллас, но'ему уже все равно. Он не хочет больше тянуть лямку. Я воюю не с бойким адвокатом, который мечтает прославиться, а с желанием умереть, которое всегда тут как тут, когда надежды и жажда жизни на исходе. Приедет нужный человек из Нортфилдса, и Паркинсон обернется ангелом-хранителем и вступит в бой на нашей стороне. Но удастся ли убедить Брона сделать то немногое, что от него требуется? Если бы угроза смертного приговора отпала, безответственный защитник, озабоченный своей карьерой, отступился бы от Брона, да и им самим овладела бы жажда забвения.