Леонид Сергеев - Вперед, безумцы! Страница 40

Вот так и заканчивали мы занятия вокруг стола с цветами и яствами, если намечалось веселье, или вокруг постамента в траурном обрамлении, если предстояли похороны.

Так кто гений?

Крепко сбитого, солидного пятиклассника Диму Климонтовича все, и я в том числе, звали по имени-отчеству — Дмитрий Иванович. Словно Тартарен, Дмитрий Иванович ходил увешанный с головы до ног оружием: ружьями и саблями всех образцов и калибров. Он врывался в студию, палил из пробочного пугача и объявлял о своем очередном подвиге (начитавшись детективов, он всюду видел преступников и находился в постоянной боевой готовности).

Выявляя могучие силы, Дмитрий Иванович рисовал только сражения со множеством действующих лиц и разнообразной боевой техникой. Рисовал быстро и при этом выкрикивал команды, подражал грохоту орудий, чем вызывал усмешки «мольбертщиков» и восхищенные стоны у «столовщиков». Случалось, в запале Дмитрий Иванович выхватывал пугач и стрелял в воздух. «Мольбертщики» вздрагивали, «шикали», грозились разоружить Дмитрия Ивановича, а у «столовщиков» тихое восхищение переходило в бурный восторг, с уклоном в потасовку — столы напоминали встревоженный рой пчел.

Сорванец Дмитрий Иванович рисовал с таким напряжением, что ему становилось жарко. Он сбрасывал куртку, снимал рубашку — готов был остаться в одних трусах. От напряженного рисования у него часто поднималась температура и он покрывался пятнами. Каждый рисунок Дмитрий Иванович выставлял на подоконнике на всеобщее обозрение. Я был не против батальных сцен Дмитрия Ивановича, но вскользь говорил о гуманизме и о том, что на свете много и другого, достойного внимания художника. И все старался внушить воинственному ученику, что вначале на листе все надо набрасывать, идти от общего к частному, чтобы рисунок не рассыпался, чтобы его держали крупные детали. Дмитрий Иванович кивал, но продолжал мельтешить.

Раз в месяц Дмитрий Иванович не рисовал, а «подвергал себя испытаниям»; «назло себе» сидел перед мольбертом и «закалял волю». Отсидит полтора часа и, попрощавшись, уходит, с гордостью за выполненный долг перед самим собой.

Дмитрий Иванович был наделен редкостным видением мира: рисункам соседей давал меткие определения, часто неожиданного характера. Так акварели соседок, писавших цветы и бабочек, называл не иначе, как «ведром духов».

Доказано, что девочки лучше мальчишек чувствуют цвет, но десятилетняя Саша Букова, по прозвищу Мимоза (она носила только желто-зеленую одежду) и среди учениц являла исключение. У нее было природное чувство цвета; она интуитивно угадывала благородные сочетания красок, и что встречается крайне редко — рисовала размашисто и смело, прямо-таки в мужской манере. Я думал — ее родители художники. Оказалось — нет, обычные служащие. Вот и получалось — ее дар от Бога.

Сашу Мимозу отличало искреннее восхищение работами других студийцев. Когда мы обсуждали рисунки, кое-кто позволял себе вольности:

— Это не солнце, а блин, — мог сказануть Дмитрий Иванович.

Саша находила только прекрасные слова:

— Замечательное, жаркое солнце! И такие мягкие и теплые облака! Вот мне бы написать так! — И это говорила она, лучший цветовик студии! Похоже, она еще не осознавала свое творчество, так же, как и многие малыши, которые восторженно прищелкивали языками около работ старшеклассников и бормотали:

— Все, как настоящее.

Они не догадывались, что их «не настоящее» подкупает чистотой и наивностью, что непосредственность и раскованность не менее ценны, чем сдержанность и вдумчивость.

Тринадцатилетний Андрей Маленкович рисовал так, как рисует в его возрасте один из тысячи. Он сразу мне дал понять, что умеет обращаться с пространством: заполнил лист бумаги по спирали, от центральной исходной точки раскрутил сюжет до краев. Все получилось целостно и емко; и как он это представил в своей маленькой голове? К сожалению, когда я его похвалил, он перестал рисовать и стал делать замечания соседям. А когда я вышел покурить, подошел к первокласснице Ксении Талызиной, которая рисовала принцессу, и бросил:

— Это кто?

— Принцесса, — выдохнула рисовальщица.

— Ишь отъелась! Какая же это принцесса, это же бегемот! — и подрисовал красавице усы.

Довел девчушку до слез; правда, когда я вернулся уже «усаживал принцессу в карету» — усердно водил кистью, замаливая свою грубость.

— А вы царя видели? — задыхаясь спросил однажды Андрей, когда я во время занятий рассказывал о декорациях и своей работе в театрах.

— Вы царя видели? — повторил «мастер спирального рисования» и впился в меня взглядом.

— Нет, не видел, — признался я. — Конечно, я старый, но не до такой степени.

— Андрей, ты что? Совсем глупый? У тебя по истории кол? — вступился кто-то из учениц-старшеклассниц. — Цари-то когда были? Как ты можешь такое спрашивать? А еще мой будущий жених!

Андрей смолк и покраснел, но в следующий раз ошарашил меня еще больше:

— А скажите, кто среди нас гений?

— Какой гений?! — возмутился я. — Мы все просто способные. Еще неизвестно, станем ли мы Художниками, получим ли высокое звание — Мастер. Художник — тот, кто сделал открытие и создал свой мир, свой неповторимый мир образов, у кого своя изобразительная манера. Настоящих Художников не так уж и много. Большинство только рисовальщики и живописцы. Мы еще пока только учимся… на рисовальщиков и живописцев, на Мастеров. Путь нам предстоит долгий.

Некоторые чадолюбивые родители поступают непедагогично — подогревая тщеславие детей, вставляют их «шедевры» в рамы, вешают на стены. Напрасно они это делают. Чрезмерное восхваление мешает серьезным занятиям. К тому же, сегодня ребенок сделал «шедевр», а назавтра может выдать такую посредственность!

Синеглазая неугомонная Эвелина Храмченко не рисовала, а порхала с палитрой вокруг мольберта и делала не мазки, а прикосновения. Эвелина была одаренная девушка: делала стилизованные игрушки из проволоки и ниток, писала стихи, готовилась поступать в прикладное училище, учиться на гримера. Она была умницей, но не умничала: говорила искренне и просто, и это лишний раз доказывало, что она умница. Чтобы Эвелине получше подготовиться к экзаменам, я ставил ей гипс, но холодные бесцветные фигуры не очень-то вдохновляли ее, непоседу. Ей быстро надоедали всякие построения и штриховка светотеней.

— Рисуй не столько сам предмет, сколько вокруг него, — я черкал карандашом Эвелины, а она вздыхала:

— Я, может, и не стану учиться на гримера. Это вы увлекли меня театром. Может, буду поступать на журналистику и пописывать стихи. Пока не знаю своей «голубой мечты».

Здесь будет уместно заметить, что многим эмоциональным ученикам не хватает усидчивости. Сегодня они хотят быть художниками, назавтра — танцовщиками, через неделю — летчиками, а чаще — и тем, и другим одновременно. В такие моменты многое зависит от преподавателя — сумеет ли он увлечь своим предметом, скрасить нудные, чисто технические моменты, неизбежные в обучении, уловить настрой подопечных, когда у одного притупляется восприятие, другой — пасует перед трудностями… Всю эту науку я познавал постепенно, то есть в студии тоже проходил немалый курс обучения, и еще неизвестно, кто больше дал друг другу: я ученикам или они мне.

Рядом с Эвелиной ставил мольберт Денис Лучин, высокий, задумчивый толковый паренек, тоже десятиклассник. Внешне Денис был невероятно изящен: тонкие черты лица, тонкие пальцы, изысканные манеры — принц из сказки, а не выпускник обычной школы. И писал Денис изящно: четкими, звонкими, прямо-таки хрустальными мазками.

Долгое время Денис только поглядывал на Эвелину, вздыхал и смущенно выводил зигзаги на стойке мольберта, а она делала вид, что никак не может разобрать в чем дело; даже когда Денис писал ей записки, она одаряла его притворным взглядом, как бы вопрошая: «И почему ты выбрал именно меня? Здесь столько красивых девушек!».

На глазах всей студии вырисовывалась великая любовь: вначале они только обменивались записками, потом то и дело уходили в кафетерий пить кофе и, наконец, однажды покинули студию, взявшись за руки. Спустя несколько лет заглянули ко мне. Пришли с цветами, расцеловали, совсем уже взрослые, красивые молодые люди.

— Поздравьте нас! — сказали. — Мы стали мужем и женой!

Стол «дарований»

Продолжу перепись населения изостудии, упомяну всех, кого вспомню.

За отдельным широким столом у нас сидели «дарования». Так ученики-старожилы называли новеньких, которые приходили в студию и сразу выкладывали о себе далеко не скудные сведения:

— Рисую день и ночь, родители прямо от стола не оторвут. В школе по рисованию одни пятерки.

Некоторые «дарования» в первый день сидели тихо, только хлопали ангельскими глазами, но на второй вели себя, как дикари: кричали, пачкали стулья, кидали в соседей кисти.