Пер Энквист - Визит лейб-медика Страница 40

Теперь же он занимался лишь малым, моралью; он писал законы с целью улучшения морали, своими законами он создавал хорошего человека; нет, он думает неверно, все как раз наоборот. Нельзя было законодательно уничтожить человека злого. Ведь написал же он сам, что «нравы нельзя улучшить полицейскими законами».

Тем не менее — и он знал, что это было его слабостью, — он так надолго задержался с нравами, моралью, запретами и духовной свободой.

Потому ли, что то, другое, было столь трудным?

— А крепостное право? — снова неумолимо прозвучал вопрос.

— Скоро, — ответил он.

— И как?

— У Ревердиля, — начал он медленно, — который, до того, как его выслали, был гувернером короля, существовал план. Я написал ему и попросил вернуться.

— Этот маленький еврей, — деловито, но с ненавистью в голосе, сказал Рантцау, — этот маленький отвратительный еврей. Стало быть, он должен освободить датских крестьян. Ты знаешь, сколько у тебя при этом появится врагов?

Струэнсе снова положил документы на стол. Продолжать разговор было бессмысленно. Рантцау молча поклонился, повернулся и пошел к двери. И прежде, чем он захлопнул ее за собой появилось еще одно недоброжелательное лицо: лицо Рантцау, который говорил, что он его последний друг и, возможно, действительно был им, в какой-то степени, лицо великого учителя-теоретика, смотревшего на него теперь так неодобрительно, лицо его друга, или бывшего друга, если он когда-либо таковым являлся.

— У тебя теперь уже немного друзей. И ехать при этом на все лето в Хиршхольм — безумие. Но твоя проблема в другом.

— В чем? — спросил Струэнсе.

— Ты не способен правильно выбирать врагов.

2

Это было вовсе не бегство, будут они думать позднее, но зачем же тогда эта безумная спешка, эти быстрые движения, этот смех, это хлопанье дверьми?

Это было вовсе не бегство, просто отъезд навстречу замечательному лету в Хиршхольме.

Все погрузили. В первый день должны были отправиться только четыре экипажа. На следующий день — оставшаяся часть огромного обоза. Предстоящая простая сельская жизнь требовала масштабной организации.

В первой карете — королева, Струэнсе, король Кристиан VII, негр-паж Моранти и собака короля.

Ехали они в полном молчании.

Кристиан был очень спокоен. Он смотрел на своих попутчиков с таинственной улыбкой, для тех совершенно необъяснимой. В этом он был уверен. Он думал, что если бы среди них сейчас не сидела все слушавшая королева Каролина Матильда, то четверо из «семерки» находились бы в этой карете совершенно одни. И тогда он мог бы, безо всякой опасности, спросить у Струэнсе, Моранти или собаки, тех троих, кого он любил, совета в преддверии времени невероятных трудностей и лишений, которое, он был уверен, должно было наступить.

Он это знал. И что советов и указаний от его благодетельницы, Владычицы Вселенной, придется еще какое-то время подождать.

Здесь когда-то находился дворец. Следует сказать так: здесь он находился и здесь был поглощен датской революцией. И от него ничего не осталось.

Хиршхольмский дворец был построен на острове, дворец окружала вода, он располагался посреди озера, и по ночам водная поверхность была покрыта спящими птицами, которых она так любила, особенно, когда они спали, завернувшись в свои мечты. Дворец строился в течение половины столетия и, по большому счету, был готов не ранее 1746 года; он был роскошен и прекрасен, этакий северный Версаль, но с этим дворцом получилось, как с мимолетными снами: он прожил только одно лето, лето 1771 года. Потом сон кончился, и дворец остался стоять одиноким и необитаемым, постепенно приходя в упадок.

Он не сгорел. Его не разрушили. Он просто умер от горя, и его больше не было. Поскольку это, бесконечно счастливое, лето словно бы заразило дворец чумой; это был дворец Каролины Матильды и Струэнсе, и когда произошла катастрофа, никто уже больше не хотел ступать на эту землю, пропитавшуюся греховной заразой.

Уже в 1774 году во дворце прекратились все работы, на рубеже веков упадок был уже полным, и когда случился пожар в Кристиансборге, было решено снести Хиршхольм и использовать материал для восстановительных работ. Разломано было все. «Гостиные с роскошным и изысканным убранством» разграблены и вывезены, потрясающий огромный Рыцарский зал в центре дворца разрушен, каждый камень, каждый мраморный блок увезены, — всякий след этих любовников должен был быть уничтожен. Комната Каролины Матильды походила на кабинет раритетов; она страстно увлекалась китайщиной, и в то лето заполнила свои покои китайскими вазами и куклами, доставленными ей Ост-Азиатской Компанией. Она раздобыла и прекрасную изразцовую печь для аудиенц-зала в Хиршхольме, ту, что «изображала китайскую женщину с зонтиком», — все было снесено.

Дворец был позорным пятном, был заражен этим бастардом и королевой-любовницей, дворец было необходимо уничтожить, как стирают с фотографии нежелательное лицо, чтобы освободить историю от чего-то неприятного, чего никогда не было, никогда не должно было существовать. Остров следовало очистить от этого греха.

В 1814 году все следы дворца были уничтожены; он прожил, следовательно, человеческую жизнь, с 1746 по 1814 год, дворцу было шестьдесят восемь лет. В результате Хиршхольмский дворец стал единственным дворцом, который полностью отождествляется с летом любви, с любовью и смертью, и крайней гранью запретного, и который поэтому был обречен на смерть и уничтожение; и сегодня на острове, где находился дворец, существует лишь маленькая, возведенная в XIX веке, церковь в стиле ампир.

Как мольба. Как последняя мольба о милости, обращенная к великому Богу; мольба о прощении за те грехи, в которых были повинны эти двое порочных людей.

А кроме этого — лишь трава и вода.

Но птицы, конечно же, по-прежнему есть, птицы, которых она увидела поздним вечером по прибытии в Хиршхольмский дворец и расценила как знак того, что она, наконец, дома и в безопасности, среди птиц, которые спят, завернувшись в свои мечты.

Здесь когда-то находился дворец. Сюда она прибыла. Она ждала ребенка. И она знала, что ребенок его.

И знали все.

— У меня будет ребенок, — сказала она. И мы знаем, что он твой.

Он поцеловал ее, но ничего не сказал.

Все произошло так быстро. Он совершил датскую революцию за восемь месяцев; реформы были подписаны и будут и впредь продолжать подписываться в этом греховном гнезде, именуемом Хиршхольмским дворцом, и поэтому позднее их необходимо будет уничтожить, как сжигают постельное белье умершего от чумы.

За этот первый год он уже издал 564 распоряжения. Под конец казалось, что не существует никаких преград. Все было естественным и шло легко. Революция продвигалась хорошо, его перо скрипело, все исполнялось, и он занимался любовью с этой странной девушкой, называвшей себя королевой Дании. Он занимался любовью, писал и подписывал. Подписи короля больше не требовалось. Он знал, что канцелярии и присутственные места гудят от бешенства, но обратиться к нему никто не осмеливался. И он все продолжал и продолжал.

Революционер от письменного стола, — думал он иногда. Это выражение он всегда презирал. Но сейчас, тем не менее, казалось, что все происходит от письменного стола. Именно от письменного стола. И становится реальностью.

Он ведь никогда не покидал своего кабинета, а революция, тем не менее, осуществлялась. Быть может, все революции должны бы были происходить именно таким образом, — думал он. Не требовалось никакой армии, никакого насилия, никакого террора, никаких угроз; только сумасшедший король, обладающий всей полнотой власти, и документ о передаче прав.

Он сознавал, что полностью зависит от этого сумасшедшего мальчика. Зависел ли он в такой же степени и от нее?

Когда она рассказала о ребенке, он обрадовался и сразу понял, что конец, возможно, уже близок.

Они давно занимались любовью, не соблюдая осторожности.

Он никогда не встречал такой женщины, как эта юная девушка; это было непостижимым, она, похоже, была лишена боязни и робости, она была неопытной, но научилась всему прямо на одном дыхании. Она, похоже, любила свое тело и любила пользоваться его телом. В первую ночь в Хиршхольме она восседала на нем и медленно, с наслаждением раскачивалась, словно каждую секунду прислушиваясь к тайным сигналам в глубине его тела, подчиняясь им и контролируя их; нет, он не понимал, где эта двадцатилетняя маленькая англичанка всему этому научилась. И под конец она мягко, как кошка, скатилась к нему под бок и сказала:

— Ты счастлив?

Он знал, что счастлив. И что катастрофа очень близка.

— Мы должны соблюдать осторожность, — ответил он.

— Это уже давно слишком поздно, — ответила она в темноте. — Я жду ребенка. И это твой ребенок.