Александра Маринина - Ад Страница 41

Камень завел глаза к небу и принялся что-то подсчитывать.

— Давай сразу в сентябрь, там уже должна быть ясность.

— Куда, в начало месяца или в конец? — уточнил Ворон.

— Лучше в конец, чтобы уж наверняка.

— В конец не полечу, — решительно заявил Ворон. — Там грустно.

— А что такое?

— В Ростовской области маневренный локомотив столкнулся с автобусом. А в автобусе дети. Представляешь? Двадцать один ребенок погиб. Вся страна переживала. Даже национальный траур объявили. Я в этом месте всегда рыдаю, у меня сердце не выдерживает.

— Ну, тогда отправляйся в октябрь, — разрешил Камень. — Там уж точно с Ларисиным ребенком будет все понятно.

На этот раз Ворон вернулся не так быстро, Камень успел не просто задремать, но и целый сон посмотреть. Сон был ярким, красочным и очень радостным. Они со Змеем и Вороном втроем встречали какой-то праздник, вроде бы и Новый год, потому что ель стояла наряженная, вся в игрушках и в переливающихся гирляндах, но при этом светило яркое солнце, было совсем тепло, и рядом с Камнем цвели цикламены. Змей и Ворон помирились, в сущности, по этому сну выходило, что они и не ссорились никогда, и все были веселые и счастливые и обсуждали предстоящую женитьбу Ветра. Жениться он должен был почему-то на белочке, на той самой, с которой так усиленно флиртовал в реальной жизни Ворон. Но Ворон во сне совсем не ревновал, наоборот, радовался и за старого приятеля, и за свою подружку — многодетную мать. В общем, все было здорово!

Проснулся Камень оттого, что Ворон осторожно тюкал его клювом по макушке.

— Просыпайся, соня, — вполголоса приговаривал он.

— Я не сплю, — хриплым со сна голосом отозвался Камень. — Так, задремал немного. Ну, что там, рассказывай.

— Родила! — с гордостью объявил Ворон, словно в том была его несомненная заслуга. — Еще в августе. Мальчика. Назвала Костиком.

— А отчество? Отчество-то у него какое? Ты в свидетельство о рождении заглянул?

— Сергеевич он. Как Станиславский.

— Как кто?

— Константин Сергеевич Станиславский. Был там у них такой театральный деятель, жутко знаменитый, у него даже какая-то своя особая система была, так и называлась: система Станиславского.

— А кто ж такой этот Сергей? Ты его видел?

— Нет. Рядом с Лариской никакого Сергея нет, я хорошо посмотрел. Какой-то случайный партнер, наверное.

— Плохо, — расстроился Камень. — Значит, за отца ребенка она замуж не выйдет. Жалко.

— Да чего ты жалеешь-то ее? Может, он охламон какой-нибудь или вообще бандит, мы же не знаем. Может, без него-то ей и лучше будет.

— Может быть, — согласился Камень. — Но одной ей в любом случае лучше не будет. Как она с ребенком управится? Бабки нет, помочь некому, отец сам как второй ребенок, за ним глаз да глаз нужен.

— А Люба на что?

— Ну ты вообще! — задохнулся от возмущения Камень. — Мало Любе мучений со своими и чужими детьми, мало она на Ларисину семью сил потратила, так она еще и ребенком ее должна заниматься? Ты что выдумал?

— Ничего я не выдумал, — оскорбленно отозвался Ворон. — Что есть, то и говорю. Моя Любочка не может бросить соседку на произвол судьбы, она же помнит, как они с Родиславом перед девочкой виноваты и перед ее отцом тоже виноваты. Твой Родислав, — Ворон сделал упор на слове «твой», — конечно, морщится, маленький пищащий и какающий комочек ему совсем не нравится, но куда ж деваться. А Люба помогает вовсю.

— Черт знает что! Неужели у Ларисы совести не хватает оставить соседей в покое? Вроде взрослый человек, сама должна все понимать. Должен же быть какой-то предел.

— Вот и видно, что ты в людях ничего не понимаешь, а в женщинах — особенно. Тем более в матерях. Какая совесть может быть, какой предел, когда есть ребенок, в котором сосредоточено все счастье, вся жизнь, весь ее смысл? Женщина, защищающая своего малыша, не знает ни совести, ни пределов, заруби это на своем каменном носу. Если ребенок ночью просыпается и истошно плачет, Ларисе начинает казаться, что у него что-то болит, что он заболел страшной неизлечимой болезнью, что он вообще уже умирает, она жутко пугается и начинает звонить Романовым: мол, тетя Люба, я боюсь, можно, я к вам приду? Что Любе отвечать? Что нельзя? Мол, справляйся сама, как умеешь, а нас оставь в покое? Конечно, она разрешает Ларисе прийти, и не просто разрешает — велит немедленно приходить, сама смотрит ребенка, успокаивает, укачивает. Люба двоих вырастила, у нее опыт, и потом, у нее интуиция, она если чего и не знает, то точно чувствует. Во всяком случае, она всегда правильно угадывает, от чего малыш кричит: от боли, от голода, от жажды, от страха или еще от чего.

— А Геннадий как к внуку относится? Радуется, что дедом стал?

— Ну прям! Он вообще, по-моему, не очень понял, что его дочка ребенка родила. Вернее, так: он понял, что Лариска родила, но что это означает для него лично — не допер.

— Это в каком же смысле? — прищурился Камень.

— Да в том смысле, что пить-то надо бросать и дочери помогать сына растить. Это ему в его пьяную голову даже не пришло. Как пил — так и продолжает, и буйствует по-прежнему. Теперь уж Лариска не терпит, как раньше, чуть что — сразу к Романовым бежит. За себя-то она не особо боялась, могла отцу и сдачи дать, а теперь у нее маленький ребеночек на руках, им рисковать она не может. Вот и приходит, когда днем, а когда и среди ночи. В общем, только-только у Любы с Родиславом жизнь как-то наладилась, так пожалуйста: новое беспокойство.

— Как же она наладилась, когда с Колей неизвестно что? — возразил Камень.

— Ох ты, господи! — вздохнул Ворон и укоризненно покачал головой. — Вот как ты есть Камень, так и рассуждения у тебя каменные. Если от тебя кусок отколоть — он обратно прирастет?

— Разумеется, нет.

— А то место, откуда этот кусок откололся, затянется?

— Тоже нет. Это же очевидно.

— Правильно. Потому что ты — Камень. Ты так устроен. И судишь о людях по себе. А люди устроены по-другому, они живые, понимаешь? И раны у них затягиваются. Отстриженные волосы отрастают, ногти тоже, шрамы сглаживаются. Человек — это подвижная система. Человек может ко всему привыкнуть. В первый момент ему все кажется очень страшным и болезненным, а потом он привыкает, примиряется и ощущает уже не так остро. А то и вовсе не ощущает. Колька уже почти год как сбежал. Сначала, первые несколько месяцев, было ужасно. А потом привыкли. Раз не сообщают из милиции, что нашли труп, значит, жив. И слава богу.

Камень удрученно вздохнул. Нет, никогда ему до конца не понять этих человеков. Уж больно странно они устроены.

— Ты, наверное, устал, отдохнуть хочешь? — осторожно спросил он Ворона.

— Да я в порядке, — бодро откликнулся тот. — Какая такая усталость в мои-то годы? Что я, старая развалина, по-твоему? Я в ноябрь девяносто шестого хочу слетать, не возражаешь?

— А что там?

— Ну, там может про Николая Дмитриевича что-нибудь интересное выплыть. Все-таки переименование праздника — это тебе не кот начхал.

Камень вспомнил, что в девяносто шестом году указом президента праздник годовщины Великой Октябрьской социалистической революции был переименован в День примирения и согласия. Пожалуй, Ворон прав, генерал-лейтенант Головин не мог остаться к этому равнодушным.

Переименование праздника Николай Дмитриевич воспринял как пощечину и долго не мог успокоиться.

— Я могу понять, что нынешние воззрения порицают насильственное свержение власти, — говорил он, придя 7 ноября в гости к дочери и зятю. — Я даже готов смириться с тем, что коммунисты, сделавшие эту революцию, сегодня не в чести. Но почему надо переименовывать этот день? Почему надо вычеркивать его из истории? Что, история от этого станет другой? Переименуем праздник — и как будто никакой революции не было? Что за бред? Я уж не говорю о том, что переименование праздника Великого Октября — это верх неблагодарности.

— Почему? — удивилась Люба.

Она действительно не понимала, о какой благодарности может идти речь.

— Потому что все, кто сегодня у власти, родились после революции.

— И что?

— А то, что если бы революции не было, то они не родились бы. Их бы просто не было на свете. Жизнь была бы другой, социальное устройство другое, и их родители просто не встретились бы, неужели непонятно? А даже если и встретились бы, то у них родились бы совсем другие дети, потому что зачаты эти дети были бы в другие дни и в других условиях. Поэтому каждый из ныне живущих должен быть благодарен любому событию из прошлого, потому что каждое такое событие привело нас к той жизни, которой мы сейчас живем. Если уж на то пошло, то без той революции ваш Ельцин не был бы сейчас президентом великой страны, даже если бы ухитрился все-таки родиться.

— Папа! — Люба не могла скрыть изумления. — Откуда такие мысли? Ты никогда раньше не говорил ничего подобного. Я даже не предполагала, что ты можешь так рассуждать.