Мария Арбатова - Меня зовут Женщина Страница 41

Я захожу в церковь, потому что она немыслимой красоты, но старушка, продающая свечи, загораживает мне дорогу:

— Ты бы еще голая пришла!

А у меня же больной вопрос — «права человека»! Меня же в жизни занимают только три вещи: мои дети, мужчины и права человека. И я хватаю за полу проходящего мимо батюшку и злобно сообщаю:

— В вашей церкви проявляют христианскую нетерпимость!

— Пойдем, сестра, — отвечает батюшка, и, как милиционер, тащит меня к табличке «Вход женщинам в косметике, пляжной одежде и с непокрытой головой запрещен!». Я обещаю батюшке, что в аду он будет гореть вместе с этой табличкой. Он отвечает мне взглядом начальника уволенному с работы. Ну и не надо!

И тогда я иду в никуда и спрашиваю парня в спортивном костюме, где Ангара. И он ведет меня на набережную. И Ангара, голубая, как не знаю что, из которой можно пить воду, лежит во всем своем великолепии. И парень оказывается историком, и мы сцепляемся языками. И я смотрю на него широко открытыми глазами, потому что все, что он говорит, такое же легкое и чистое, как вода в Ангаре. И ни одного штампа! Куда там московским салонным львам! Тихо живет, ездит на велосипеде, пишет диссертацию.

— Жить в Москве? Да ваш город похож на дискотеку! Там не то что думать, там дышать трудно!

— Ну уж! — обижаюсь я. — Москва очень чувственный город, она же под знаком Тельца. Москвой надо уметь пользоваться, Москва — не город, а государство. Караванцы сказали, что Москва не имеет ничего общего с Россией, что она похожа на Нью-Йорк или Париж, но только немотивированней и пряней.

И он провожает меня к театру, и мы прощаемся, как дети, отбывшие смену в лагере.

— Ну всего тебе.

— И тебе.

— Значит, в Монголию?

— В Монголию.

— Ну ладно. Ты там пиши свои пьесы.

— Ага. А ты здесь — свою диссертацию.

— Значит, не увидимся больше?

— Не увидимся. Жалко.

Ни лица, ни имени в памяти не осталось. Только восторг. Сидит такой парень в Иркутске, примус починяет, и караванские антропософы после него — такие маленькие дети в песочнице.

А перед театром тусовка. «Лерне Идее», чтоб в очередной раз сэкономить на обеде, привезла ящики с персиками, шоколадом и бутербродами. И фричики, жуя, нежатся на солнышке, лежа на парапете и сидя на асфальте. А голодные иркутские дети ходят вокруг и выпрашивают куски. И интересно наблюдать, как кто из иностранцев себя ведет, потому что те, кто только что кричал о том, что Россию спасет антропософия, требуют вызвать полицию и убрать попрошаек.

— Вот у этого длинного две шоколадки, этот отдаст, — говорит конопатый мальчик с меняющимися зубами своей сестренке в грязной плиссированной юбочке. И сестренка подходит к Вильфриду, показывает пальчиком на шоколадку и говорит:

— Плиз, ам-ням-ням!

И Вильфрид отдает шоколад и бежит за персиками для них, а они пока пытаются стянуть его рюкзак, набитый красками. Слава богу, я рядом. Я вежливо говорю:

— Положите рюкзак.

И бедные дети чуть не падают в обморок, они думали, что тут все иностранцы. И уже хотят смыться, но я говорю:

— Кто дождется, тот получит персик.

— Тетенька, а вы нас бить не будете? — спрашивает мальчишка, загораживая сестру. А что я могу сделать? Экспроприировать немецкие персики, которые караванцы бросают едва надкушенными, в пользу иркутских детей? Стыдно до одури.

...Потом Вильфрид показывает фотографии своих работ.

— Мне очень трудно в караване, — говорит он. — Я умираю, когда вокруг столько народа и бессмысленных слов. Я хотел расписать все белые стены по дороге, но каждый раз надо преодолевать столько препятствий. Я привез с собой краски и кисти. Если б я знал, я привез бы с собой и стены. Почему ваши чиновники мне мешают? Я не турист! Я приехал работать!

Весь центр Иркутска забит галдящими китайцами, торгующими ворохами одежды, и толпами криминогенных персонажей с фразой: «Продай доллар!» Мы с Лолой, голландским бароном Николасом и французским адвокатом Жаном идем гулять к Ангаре.

— Посмотрите, какая красота, — говорит Николас. — В вашей стране есть все, кроме пути спасения. И это путь, который указал нам Штайнер.

— Послушай, — злобно отвечаю я, — а тебе не приходит в голову, что в России есть свои Штайнеры?

— Штайнер один, — обижается Николас.

— Послушай, Николас, — говорю я, — у нас очень многого нет, и в том, чего нет, вы действительно можете помочь. Но вот как раз с философией и идеями спасения у нас все в порядке. И этого нам пока импортировать не хочется.

— Где ваши идеи, если вы живете такой чудовищной жизнью? Если по улицам вашей страны ходят грязные, голодные дети, а в туалетах нет бумаги?

— Грязных детей у нас скоро будет еще больше, а туалетной бумаги еще меньше, это болезнь роста. А где вы были со своими Штайнерами, когда у нас был социализм? Вы сидели и тряслись, не шарахнет ли наше правительство на вас бомбу, а как жили при этом мы, вам было по фигу. Мы были для вас лепрозорием. Теперь мы немного вылечились, но за время болезни мы стали очень умными, в чем-то мы стали умнее вас.

— Да, мы не думали о вас как о нормальных людях, мы думали, что вы генетические рабы. Россия для меня открытие и потрясение. Но теперь, когда «железный занавес» приподнят, вы должны читать Штайнера, вы должны совершенствовать свой дух, ведь человек, постигший антропософию, — это человек, чуждый зла и суеты.

— Особенно это видно на примере поезда, — хохочем мы с Лолой. — Одни делают из Штайнера карьеру, Другие — сексуальную революцию!

Николас бледнеет от обиды, еще слово о Штайнере — и, кажется, он сбросит нас в незамутненные воды Ангары. Мысль о нашей второсортности он впитал с молоком матери и совершенно не готов к отсутствию пиетета.

— Николас, в Голландии сейчас есть своя литература?

— Практически нет.

— А философия?

— Ценность гуманитарных идей девальвирована в последнее десятилетие. Все только и делают, что пьют и смотрят телевизор.

— Может быть, тогда ты сначала спасешь Штайнером Голландию?

Николас очень обижается.

Мы возвращаемся в номер, и когда переодеваемся в халаты, появляется Николас, вид которого всячески обозначает, что хорошо бы я куда-нибудь делась.

— Я обещала зайти в номер наших друзей, — вежливо говорю я по-немецки и добавляю по-русски: — Лола, по-моему, тебе придется стать голландской баронессой.

— Чтоб этот зануда каждый день говорил мне о Штайнере и туалетной бумаге? Хорошо же ты ко мне относишься! — говорит Лола по-русски, очаровательно улыбаясь Николасу.

В коридоре пусто, все наши уже спят, а разгуливать ночью в халате по гостинице, набитой командированными, более чем опасно. По лестнице спускается кировский фотограф Сережа, и я прошусь к нему в гости.

— Пойдем, но имей в виду, что я живу с молодым голландцем. Его в караван взяла пожилая спонсорша. Она приставила к нему охрану — парочку из соседнего номера, они следят, не завел ли он с кем шашни. Так что если они нарисуются, то ты должна изображать мою девушку. Понимаешь, хороший парень, безработный, если спонсорша его засечет, то ему не на что будет жить, — говорит Сережа.

Молодой голландец по караванной кличке «мальчик-персик» сладко спит при свете, подложив кулачок под розовую щеку. Сережа рассказывает, как трудно кормить троих детей, даже будучи лучшим фотографом Кирова, вот разве немцы чего подбросят или распродажа выставки фотографий в караване принесет солидную сумму. У него ампутирована нога, и он стоически ходит со своей камерой на протезе. «Мальчик-персик» ворочается, но не просыпается даже от Лолиного стука.

— Что случилось? — спрашиваем мы. — Барон приставал?

— Да что вы! Он долго и нудно объяснял про свои доходы, свою долю наследства и свою квартиру в Амстердаме, а потом еще дольше и нуднее делал мне предложение.

— А ты?

— А я ответила, что еще не написала все книжки в России, чтобы ехать в Голландию смотреть телевизор!

День начинается с уличного праздника. Народ собирается на танцплощадке под моросящим дождем и изображает веселье. Половина поет и танцует, половина сидит на эстраде под зонтами. Я сижу вместе с Лолой, Николасом и носатой голландкой по кличке «Буратино», четырнадцать лет пытающейся женить на себе барона с помощью совместного погружения в Штайнера.

— Я преподаю в школе, а в свободное время бесплатно работаю в магазине экологически чистой пищи. Это так важно, чтобы люди ели чистые продукты! Это так необходимо для чистоты их духа! Вы меня понимаете? — спрашивает Буратино.

— Понимаю, но в нашей стране сегодня не хватает даже экологически грязных, — отвечаю я.

— Вы, русские, все преувеличиваете, вот я в вашей стране, и нас прекрасно кормят, — наставительно сообщает собеседница. У меня нет сил, чтобы разуть ее глаза — Из иностранцев в караване интересны человек десять, от глупостей и банальностей остальных у меня уже звон в ушах.