Как прое*** всё - Иванов Дмитрий Страница 41

На том же факультете психологии Зяме сказали, что у нее сложный внутренний мир. Это одна из самых опасных хуйнь, которой может быть одержим человек. Зяма часто приглашала меня совершить путешествие в ее внутренний мир. Но с каждым днем я все чаще уклонялся от этого путешествия, потому что это был изнуряюще длинный маршрут, начисто лишенный достопримечательностей.

Теперь меня бесило в Зяме все. Сухофрукты, которые она ела целый день; я про себя нарек их «сука-фрукты». Маникюр и педикюр, который она делала очень красиво и подолгу любовалась сделанным. Бесили длинные голые ноги Зямы, бесила длинная голая шея.

Однажды Зяма уехала в Харьков на трехдневный слет психологов и педагогов-фашистов, а моя мама, напротив, вернулась из командировки в Кампучию и в одежном шкафу вдруг наткнулась на нечто. Мама тут же позвала меня. Глаза у нее были такие, как будто она увидела в одежном шкафу анаконду. Я осторожно подошел и заглянул внутрь. Там, среди множества декадентских одежек Зямы, был спрятан мешок.

Изюм

Внем был изюм. Я не сразу поверил. Я попробовал даже. Пожевал. Сомнений не было – это был изюм.

Слепой белый гнев овладел мной. Появился Велогонщик.

Это еще один мой иерофант, я, кажется, не рассказывал о нем прежде, так что теперь расскажу. Это один из самых лютых иерофантов. Он представляет собой девять велосипедистов, которые бешено крутят педали на девятиместном гоночном велосипеде в форме замкнутого круга. Когда велосипедисты крутят педали, велосипед начинает очень быстро ездить по кругу, сам в себе. Это страшно. Когда появляется Велогонщик, вместе с ним приходит слепой белый гнев. Это тот самый гнев, из-за которого человек может убить человека.

Я стал выбрасывать вещи Зямы из шкафов и антресолей. Везде обнаруживались тайники. На нас с мамой выпадали мешочки с изюмом, свертки с изюмом, пакеты с изюмом. Я кричал, вот так:

– А! Ы! А!

Хотелось ударить себя по голове топором, чтобы голова раскололась и страшные мысли внутри могли вылететь наружу.

Моя мама сказала:

– Не хочу вмешиваться в вашу жизнь. Но, по-моему, семья – это не только хамское отношение друг к другу…

Потом мама закурила и добавила:

– Это еще и громадное доверие.

Я сказал маме, что мне нужно выпить вина. Мама сказала:

– Да. Выпей.

Тогда я стал пить каберне и думать. Я думал:

«Блять! Блять!»

А еще я думал так:

«А как же моя любовь, как же моя любовь?»

Моя любовь умерла, ее убил изюм. Я бы понял, если бы мою любовь убил гнев богов, Всемирный потоп, термоядерный пиздец. Но изюм?

Я напился и пошел гулять к озеру. Сел у озера и стал смотреть в небо. Там печально кружил Винтокрылый. Он медленно рисовал в небе круги и смотрел на меня с высоты своими желтыми глазами.

Только грубый может быть нежным

Прежде в романе нигде не было сказано, и теперь самое время сказать, что все это время у меня была душа. Она была сурова, моя душа, но она была нежна. Мой друг и поэт-декадент Миша Иглин однажды сказал: «Только грубый может быть нежным». Мы долго с Мишей смеялись над этой фразой. Но мы зря смеялись. Так и есть. Только грубый может быть нежным.

А потом вдруг стало легко. Каждый, кто видел в жизни хоть одни похороны близкого, знает: наступает момент, когда хочется освободиться от всей этой скорби. Слишком много уже скорби. И когда видишь, как последний ком земли упал на могилу, становится легко. Вот почему, неся покойника на кладбище, люди плачут, а идя с кладбища обратно – смеются. Это естественный цикл вещей.

Вот и я шел с кладбища. Я закопал свою любовь. Но мне больше не было больно, и не было жаль.

Дальше я действовал быстро и неотвратимо, как нож дедушки Жени, палача и фотографа. Я позвонил Стасику Усиевичу. Стасик пришел. Я поставил перед Стасиком все это. Все содержимое тайников Зямы: изюм.

Стасик был приятно удивлен, но все же настороженно посмотрел на мою маму. Он боялся, что его заманивают в мышеловку. Но мама приветливо ему кивнула – мол, ешь, сколько влезет. Стасик ел долго. Изюм с хлебом, запивая каберне. Но не смог сожрать все. Я тоже хлестал винище стаканами и в ярости требовал, чтобы Стасик съел все, но в друга больше не лезло. Тогда я набил и боковые, и даже задние карманы синих спортивных штанов Стасика изюмом и отправил его домой. Стасик даже не смог со мной попрощаться и сказать «спасибо».

Этой же ночью к нашему дому прибыл военный грузовик. Это была моя последняя просьба к Матвею Матвеичу.

Я работал, как Спартак. Обнажился по пояс и таскал баулы в ночи, совершенно один. Водитель грузовика мне говорил:

– Ты бы передохнул немного, что ли, надорвешься же!

Но я не знал отдыха. Был ли я прекрасен? Хуй его знает. Наверное. Я погрузил в одиночку все вещи Зямы в грузовик. Не влезли только два огромных баула с юбками Зямы, которые хранились у Стасика.

Я вывалил их на землю, за домом, и попытался зажечь спичкой. Как назло, пошел дождь. Но я не мог отступить. Я зажег факел, который сделал из палки, тряпки и водки. Я был варвар, я был вандал. Мои иерофанты бешено скакали вокруг меня, с воем пикировал к самой земле, а потом снова улетал куда-то в облака Винтокрылый, выл Волчок – так, что холодела вода в лужах, а Этот-за-Спиной шептал мне сзади, в спину:

– Жги… Жги… Жги! Жги!

Я сжег юбки Зямы. Они горели синим пламенем.

Единственное, что я оставил в нашей квартире от Зямы, это был Максимка. Он мирно спал. Я сидел с ним рядом всю ночь и пил винище. Я гладил его круглую голову и просил прощения. За то, что скоро расстанусь с ним, расстанусь навсегда и никогда больше не буду сидеть с ним рядом всю ночь, и не буду мыть его, и не буду кормить его, и не буду класть его себе под мышку, и не буду помогать ему, и не увижу его взрослым.

Я говорил ему:

– Прости меня, пацан. Я виноват перед тобой.

Я плакал. Мне было жаль нас обоих.

Потом вернулась с трехдневного слета педагогов-фашистов Зяма. Когда она обнаружила акты вандализма, когда я сказал ей, что весь изюм съел Стасик, а все юбки сжег я, Зяма закричала. Она кричала, что она думала, что я лучше Игоря, а я – хуже. Я согласился с этим. Потом она кричала, что я негодяй. Я согласился и с этим. Потом – что я чудовище. С этим я вообще и не пытался никогда спорить.

Она очень злилась, что я не возражаю. А я просто не знал, что сказать. Я смотрел на нее и ничего не чувствовал. Мне самому было от этого неловко. Я даже не понимал, кто эта женщина и почему у нее ко мне столько разнообразных претензий.

Потом Зяма сказала:

– Значит, ты меня не понял.

Я сказал:

– Я тебя понял. И то, что я понял, я не люблю.

И тогда Зяма пошла на запрещенный прием. Она знала мое слабое место. Она заплакала. Ведь я никогда не мог смотреть, как она плачет. Я хотел обнять ее, и прижать ее к себе, и все забыть – ложь, психологию, тайные склады изюма. И я так бы и сделал, наверное. Не выдержал бы.

Но вдруг за моей спиной раздался голос. Это говорил иерофант, Этот-за-Спиной. Он мне сказал в самое ухо:

– Конечно, это не мое дело…

Советы демона всегда начинались с этих слов. Я всегда слушался советов Этого-за-Спиной. Ведь он всегда был у меня за спиной.

– Это не мое дело, – сказал Этот-за-Спиной. – Но не надо. Поверь мне. Я знаю. Жги мосты. Не оборачивайся.

Я развернулся и пошел. По улице. Прочь от Зямы. Она плакала и что-то еще кричала мне вслед, и даже, кажется, что-то кидала мне вслед. Я не оборачивался.

Потом я забыл Зяму. Сначала я забыл ее голос. Потом ее ноги, ее руки, ее шею. Процесс забывания обратен процессу любви и происходит так же, в обратной последовательности. Я забыл сначала свои любимые части Зямы, а потом и всю Зяму. Забыл всё.

Прощай, Максимка

Много лет спустя я ехал ночью в московском метро. Людей было мало. Хорошо. Весной. Я почти засыпал. И вдруг в вагон вошла компания молодых людей. Парни и девушки. Они смеялись и были синие. Они вместе учились, потому что обращались друг к другу по фамилии. Так делают однокашники. И только к одному из парней все обращались: Макс. И вдруг один раз назвали его фамилию. Это была фамилия Зямы. Девичья фамилия Зямы, школьная фамилия Земфиры. Сердце мое забилось, я сразу проснулся. Я стал подслушивать их разговор. Молодые люди учились в МГУ – это следовало из их разговора. Еще из их разговора следовало, что скоро сессия. И все в шутку просили Макса, чтобы его мама, Земфира Ивановна, доцент, поставила всем зачет-автомат по семейной психологии. Земфира Ивановна – это была Зяма Гиппиус. Передо мной был Максимка.